В ванне я опираюсь плечом о стену напротив умывальника, и пялюсь на свое отражение.

Ну и ну, выгляжу так, будто бы уже как неделю мертв.

Волосы растрепанные, лицо бледнющее, взгляд расфокусированный и нихрена не понимающий. Хорошо, что хоть слюна не капает, а то с моей внезапной болезненной расслабленностью я бы не удивился подобному.

Конечно же, уложить волосы нормально у меня уже не выходит, но более-менее удалось уложить их с помощью воды и фена (надеюсь, она не разозлится, а даже если и разозлится — я, блять, не могу себе позволить выйти на улицу с этим недоразумением на моей голове, которое только по ошибке можно назвать прической).

Ещё минут пять я умываю лицо до такого состояния, что мне кажется, будто бы моя кожа уже начинает посылать мне угрозы о том, что если я не прекращу, она отвалится и уйдет.

Не то чтобы я стал выглядеть лучше, но явно посвежее. Даже небрежно уложенные волосы можно списать на творческую задумку. Ещё некоторое время я провожу в тишине, закрыв глаза. Я наслаждаюсь тем, что у меня ничего не болит. Я запоминаю то, как я прекрасно себя ощущаю в момент, когда мой пульс нормален.

Я открываю глаза.

Сейчас я замечаю, что в её ванне всё идеально чисто и убрано.

Я выхожу из ванны, прополоскав рот, оглядываясь по сторонам. Теперь я могу заметить, что её дом очень уютный и у неё явно прекрасный вкус. Я не разделяю его, потому что душой и телом за минимализм и аскетичность (если мы не говорим о квартире Азирафеля, это другое), но все выглядит хорошо. Кроме того, это был… жилой дом. Уютный и милый. В нем пахло чьим-то присутствием и жизнью. А для моего одобрения ну, знаете, много не надо. Если дом не похож на морг (как моя квартира), то всё более, чем прекрасно.

— Надеюсь, ты не пришла к выводу, что у меня шизофрения?

Она даже не вздрагивает, когда я подхожу к ней со спины.

Тяжелое выдыхает, поправляет очки и протягивает мне чашку с чаем. Мы оба знаем, что пить я его не буду, но ей просто нужно было занять руки.

Покачав головой, она говорит:

— Я успокоилась и вспоминала, что наркотические анальгетики действуют на опиатные рецепторы, а они находятся не только на путях проведения боли, но и в коре головного мозга, гипоталамусе, гиппокампе и других частях. Поэтому появляется посторонние эффекты типа эйфории или галлюцинаций.

Она выдыхает и её плечи опускаются. Она берет вторую чашку и делает большой глоток — удивительно, как не обожглась. Она пытается выловить мой взгляд, но я упорно пялюсь на чайник. Не потому что боюсь на неё посмотреть, а потому, что у меня нет сил поднять его.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? Потому что ты выглядишь так, будто хочешь.

Я киваю и с трудом перевожу взгляд на свой чай. Темный, видно, крепкий, скорее всего без сахара.

— Голоса. Я слышал голоса.

Она напрягается, но почти в ту же секунду пытается взять себя в руки. Обхватив двумя руками свою чашку, она осмотрела помещение. Явно пыталась привести себя и мысли в порядок.

— Это довольно… редкий феномен для тебя, так?

— Это впервые, Анафема. И ты это знаешь.

Она сдержано кивает и ежится. Визуальные галлюцинации для меня не в новинку. Самые первые стали появляться во время депрессии, и начинались даже не столь образами, сколько я ощущал странные, очень въедливые запахи, которые преследовали меня повсюду. Они напомнили мне смесь нашатыря с концентрированной запахи мочи. Приятного мало было, но это не так пугало.

Потом стали появляться смутные образы. Шорохи и тени. Потом полноценные картины. В конце концов, мне стали видеться сцены насилия буквально в каждом прохожем, если дело в было в обострении или же я забывал выпить таблетку. После такого, конечно, забывать в принципе перестаешь.

— Кроме того, — начинаю я, тяжело выдыхая, продолжая пялиться в свой чай в отражение, — я не скажу, что это конкретно галлюцинации. Нет, ну, это, конечно, тоже, но в большей степени — флешбеки. Я это уже видел. Я это уже знаю.

— Опять сцены насилия?

— Ты ждешь чего-то другого?

— Может, тебе, наконец, привидится мертвый дед, Господи, это было бы куда приятнее, — она закатывает глаза и рвано выдыхает. По ней было заметно, что она была встревожена.

На самом деле, наш последний сеанс был достаточно давно просто потому, что я ощущал себя нормально. Я не забывал о таблетках и у меня не было никаких приступов. Изредка она звонила мне, чтобы убедиться в том, что все в порядке и порекомендовать несколько профилактических лекарств, но в общем — ничего серьезного.

Могу представить её волнение, когда пациент, которого она несколько месяцев не видела, заявляется в таком виде, будто бы только что достиг просветления в своей шизофрении. И не то чтобы я рад быть таким пациентом.

— И… ещё сны.

Я киваю сам себе.

Я привык ей рассказывать всё, потому что ну, Вы ожидали чего-то другого? Она мой лечащий врач, мне нет смысла морозиться так, как я делаю это на работе и даже с Азирафелем. В плане последнего я просто не хочу, чтобы он волновался лишний раз. Я и так для него одна сплошная головная боль из-за своей деятельности, а если ему вскроется ещё и как минимум половина того, с чем мне приходится жить, то все, пиши письма мелким почерком.

Поэтому ей я рассказываю все — с механической точностью и без эмоций в голосе. Со стороны звучит так, будто бы мне все равно на собственное психическое здоровье.

В общем-то — да, так и есть.

— Это всего пару раз было, но я не могу нормально спать из-за этого. Не то чтобы я бы в принципе мог нормально спать, но с этим… сложнее. Это флешбеки с не особо приятных моментов моей жизни. Будь то смерть моих родителей или бывшей жены.

Она кивает.

И я продолжаю. Рассказываю про таблетки и болевой приступ с налетом панической атаки. Она слушает. Напряженно кивая головой и хмурясь, она вслушивается в каждое слово и по её лицу я понимаю, что она уже сделала краткий анализ. И этот анализ заключается в том, что я в дерьме. И я это сам знаю.

Она спрашивает:

— Из-за чего конкретно началась паника?

— Убили мою сестру.

Это звучит как просто сухой факт. Я говорю без эмоций, и даже мой взгляд не меняется. Я чувствую себя как дерьмо, если быть честным, потому что это даже не эффект моего самоконтроля. Это таблетки. Таблетки, которые работают так, что моё сознание отказывается принимать хоть какие-то мысли, а мои лицевые мышцы — воспроизводить эти эмоции.

Я чувствую внутри себя дыру. От глотки до самых ребер меня наполняет вакуум, в котором пульсирует ментоловый холодок. Но я не чувствую ничего. И я знаю, что как только меня отпустят все таблетки, о, тогда мне будет весело.

Я не психопат — какие бы слухи обо мне не ходили — и мне страшно думать о том, как конкретно мой мозг и сознание окончательно переварит случившееся. Я даже не хочу думать о том, что конкретно со мной произойдет.

Сейчас мой голос сухой, а взгляд без эмоций и скучающий. Я не чувствую в себе сейчас ничего живого — все зажато препаратами, и, видел Сатана, это не то, чего я хочу сейчас.