Я хотел перерезать себе руки лезвием, но заметил, что мою бритву убрали. Когда я попросил её назад, чтобы побриться, на меня пялились всё это время.

Повеситься не рассматривалась. Не за что было привязать веревку из простыни. Пытался как-то задерживать дыхание, в надежде, что задохнусь. Утыкался лицом в подушку, все такое. То же самое, что и пытаться вены перегрызть.

Анафема в очередной свой монолог сказала, что узнала о моих попытках. Провела какую-то беседу на эту тему, но я не слушал.

В один из дней после сдачи анализов, я поплелся на самый верхний этаж, потому что на моем сломался автомат с кофе.

Когда я шел назад, на меня подул ветер со стороны лестницы. Я обернулся и осмотрелся. Наверху был приоткрыт люк. Наверное, забыли закрыть.

В голове щелкнуло. Я огляделся вокруг себя и быстро, насколько мог, залез туда.

На улице было холодно и моросил дождь. Я поежился и медленно зашагал вперед, обняв себя руками и ссутулившись. В больнице было двадцать этажей.

Я подошел к самому парапету, который доходил мне почти до колена и посмотрел вниз. Во дворе никого не было, одиноко стояла машина скорой помощи.

Я представил то, как меня сюда привозили. Всего в крови, худющего, бледного, без сил.

Я скинул, кажется, килограмм шесть, а в больнице ещё четыре. Вес не набирался, потому что я почти не ел. Лицо стало ещё острее, части тела стали похожи на ножи — острые и будто бы не гнулись.

Я смотрел вниз. И увидел, как там, на земле, лежит мой труп. С неестественно вывернутыми ногами и лужей крови, натекающей из головы. И это показалось мне таким приятным видением. Совсем не таким, как мой отец или Альфред. Такое приятное и волнующее.

Меня не зашьют, не откачают, не перешьют, не слепят заново.

Я поставил ногу на парапет, и внутри меня всё встрепенулось, мне показалось, что мне легче дышать, легче думать. За секунду до смерти всё было так прекрасно.

Я сделал шаг вперед.

И что-то потянуло меня назад, за ворот рубашки, и в следующую секунду я повалился на спину, зажмурившись от боли. Я поморщился и не успел открыть глаза, как ощутил руки на моём лице.

— Да черт возьми, Кроули, зачем?..

Без наезда, без угроз. Тихо и умоляюще. Я открыл глаза, увидев нависающего надо мной Азирафеля.

— Зачем ты это делаешь с собой?

Я смотрел в его глаза, которые застилали слезы. Одна упала на мою щеку, а потом он наклонился ко мне, уткнувшись лбом в мою грудную клетку. Там, где было вырезано шрамами «выродок». Он рыдал, прижимаясь к этой изуродованной груди. Зачем?

— Кроули, Господи, если бы я не успел, если бы… я бы не смог дальше. Господи, нет-нет, — он снова посмотрел на меня, гладя мое лицо ладонями. — Зачем ты меня так ранишь?

И мы какое-то время так и пролежали на мокрой крыше под моросящем дождем. Он рыдал на мне, а я снова молчал. Нет, дайте мне сдохнуть, это единственное, чего я достоин. Никому не будет больно, только легче.

— У тебя сегодня День рождения, Кроули. Тебе сорок. Мы с тобой так давно вместе. Ты не можешь уйти, нет, не сейчас. Ты не для этого терпел.

Вот именно, я больше не могу терпеть. Я не выдержу. Мне больно просыпаться.

Он попытался утереть слезы, а потом помог мне встать, и снова обнял, будто боялся, что я вот-вот рвану к краю крыши. Возможно, я и вправду бы так сделал.

— Больше ведь не надо терпеть. Совсем-совсем не надо. Скоро всё наладится, будет так хорошо, правда-правда. Поедем в Саут-Даунс, как мы и хотели, помнишь? Нас никто не найдет, будем только ты и я. Никого больше. Не будет больно. Никаких ударов, кнутов и стекла. Ты и я, Кроули, пожалуйста.

Я даже не смог его обнять. Я думал, что не имею право на это. Я не должен его трогать этими руками.

— Кроули, — он взял моё лицо в ладони, держа как-то слишком крепко, хотя, как я полагаю, он просто боялся. — Я люблю тебя, слышишь? Люблю тебя. Таким люблю. Даже когда ты стоишь на парапете — я люблю тебя. Ты самый красивый, самый умный, самый близкий, самый понимающий. Никто в моей жизни ещё не был так достоин жизни, как ты. Ты такой сильный, Кроули, ты очень сильный. Я люблю тебя, боже, так сильно люблю… Пожалуйста, заговори со мной. Я так соскучился по твоему голосу. Пожалуйста, хоть что-нибудь, — его лоб упал на мое плечо и он судорожно выдохнул.

Опять. Опять они все страдают, потому что я просто идиот. Бешеная собака с придурью.

Я позволил ему меня увести с крыши и отвести в палату. Он снял с меня намокшую рубашку, проверил бинты и надел на меня свой белый пиджак. А потом погладил по щеке, поцеловал в нос и подался вперед так, что мы ударились лбом о лоб. Он ещё что-то шептал, про любовь, про просьбы заговорить, про то, что не уйдет. Никогда не уйдет.

А меня только тошнило от самого себя.

Я просто отвратителен.

Как мне ему это доказать?

Он просидел со мной до самого вечера. В итоге он просто сполз на пол, уложив голову на мои колени, а мне хотелось разодрать своё лицо ногтями. Может, так он увидит, что я уродлив?

Так прошло ещё несколько суток. И да, я и вправду искал, чем бы мне перерезать себе лицо. Но из самого острого был только USB от телефона. Им порезать себя было очень трудно.

Через пару дней меня должны были выписать, а я до сих пор ходил как труп. Я слышал, что Азирафель хотел бы как-то оттянуть этот срок, потому что дома у него меньше шансов меня контролировать. Я поморщился. Контролировать. Дикая псина. Просто самовольный ублюдок, за которым надо постоянно смотреть.

По крайней мере меня никто не избивал, не лопалось стекло, почти не было больно.

Потом опять пришла Анафема. Я уже не притворялся, что сплю. Никому не было в новинку, что я не разговаривал. Однако, я стал замечать, что мне становилось немного, но легче. Просыпаться стало легче, я всё меньше думал о пережитом, панические атаки сократились почти в двое. Спать, правда, как-то больше хотелось, и уставал быстрее.

Когда пришла Анафема, мне как-то было уже настолько нормально, что я даже реагировал на её слова. Я её слушал. Впервые за очень долгое время. Конечно она это замечала.

— Знаешь, мне твой Босс звонит каждый вечер. Спрашивает, когда я к тебе пойду и как ты вообще себя ведешь. Есть ли прогресс. Знаешь, почему он сам не приходит? Он чувствует себя виноватым. Я вижу, что ты винишь себя, но, по сути, не в чем. У тебя депрессия, Кроули, плюс Азирафель говорил мне, что ты очень мало спал и у тебя было много стресса. Ты не сделал ничего плохого. Нельзя обвинять человека с депрессией, что он что-то сделал не так. Я догадываюсь, почему ты не разговариваешь. Ты просто немного запутался, и не совсем понимаешь, что так ты наказываешь не только себя, но и твоих близких. Я знаю, что это просто один из видов аутоагрессии, ты винишь себя. Правда не знаю, за что. Никто не знает. Я знаю это. Неделю назад, после сеанса с тобой, я хотела попросить об аннулировании своей лицензии…

Я удивленно посмотрел на неё, вскинув брови.