Она села на край кровати, и все смотрела на меня. Я повернулся к ней. Её глаза были голубого цвета. Нет, Вы не поняли. Как у младенцев. Идеально-голубые глаза. Чистые.

— Сегодня приходил мужчина и спрашивал о вас.

Я осознал, что она, наверное, заходила ко мне ранее, но я просто не замечал. В последнее время я не замечал ничего.

— Кто?

— Я не знаю. В полицейской форме. Белые волосы.

— А. И что вы сказали?

— Что вы идете на поправку, но выглядите неважно.

— Это вы про то, что я похож на мумию?

Она улыбнулась.

— У меня тоже есть такое, — она кивнула в сторону моего запястья, с которого завтра должны были снять швы. Она подняла рукав своего халата и я увидел розовые шрамы. Ей было около двадцати пяти — я уже говорил. — Про это я и говорю. Вы выглядите так же, как и я тогда. Вас спасли от смерти, но вы до сих пор думаете об этом, да? Вы думаете, что вас это спасет?

Я не ответил. Мы обсуждали это с Анафемой уже.

— Почему ты это сделала, Грейс? — я перешел на ты, все смотря ей в глаза. Я хотел бы пялиться в них вечность. Её глаза были отражением моих. Отличие только в цвете.

— Меня заставил мой отец.

Мне захотелось разрыдаться.

Дьявол, зачем такие люди вообще заводят детей? Нет, я догадываюсь о том, что они делают это специально. Это просто маньяки, которые ищут для себя доступную слабую жертву, которой можно внушить, что ей некуда деться.

Перед тем, как заиметь детей, людям надо проходить курс у психолога, чтобы им разрешили иметь детей. Выдавали удостоверение и все такое. Проверка каждые пять лет. Как с правами на машину.

— Зачем?

— Он… приставал ко мне, когда я была ребенком. Не насиловал. Приходил спать ко мне и… трогал под одеждой. В пятнадцать у меня появился парень, — она облизала пересохшие губы. — Он узнал об этом и убедил меня, что я шлюха, раз позволяю, какому-то парню ходить за мной под ручку и целовать меня. Он сказал, что такие девушки не должны жить. Он дал мне лезвие, снял ремень и закрыл дверь в комнату. Он сказал, что он будет меня бить им, пока я сама не решусь на это. У меня не было живого места на плечах, спине и бедрах перед тем, как я схватилась за лезвие, лишь бы он перестал меня избивать, — она подняла на меня взгляд. Её глаза были поразительно пусты, когда она рассказывала мне это. А руки дрожали. Она научилась управляться с эмоциями, но так и не убежала от страха. Наша общая проблема: мы убрали симптомы, но так и не ушли от болезни. — Мама пришла. Она увидела это и убежала. Я думала, что она оставила меня. На самом деле она вызвала скорую и полицию, а убежала, чтобы он и её не убил. Очень умный поступок, правда? — она улыбнулась.

— Более чем. Наверное, она работает хирургом или типа того? Обычно они хорошо справляются с эмоциями.

— Она была судебно-медицинским экспертом. В этой больнице меня зашили.

Я с трудом оперся на локоть и кое-как встал. Она аккуратно придержала меня за плечо и проследила, чтобы игла не выскочила.

— Что сейчас с твоим отцом?

— Он в тюрьме. Не знаю, что с ним сейчас. Я рассказала следователю про то, что он делал со мной в детстве. У тебя такое же лицо, какое было у меня, когда я была на допросе. Я до сих пор думала о смерти, но не хотела этого.

— А сейчас?

Она поджала губы и опустила снова взгляд. Я следил за каждым её движением. Её кожа бледнее, чем у Азирафеля. Я испугался мысли о том, что у неё, наверное, органы просвечиваются.

— А сейчас я жива. Тот мужчина, он волновался о вас. На самом деле.

— Ты лучше других понимаешь, что чужое волнение не помогает. А я, ну, знаешь, не очень сейчас чувствую к нему хоть что-то. Он был моим близким другом. Очень близким. Но недавно произошло… ну, ты примерно понимаешь, что. После этого…

— После этого ничего не хочется. Ты всё смотришь на эти шрамы и не понимаешь, почему тебя спасли. Ты не хотел, чтобы тебя спасали в этом смысле. Но, знаешь, ты не прав, говоря, что это не помогает. Иначе почему ты продолжаешь говорить об этом? Я знаю, что это. Ты хочешь, чтобы тебя услышали, но ты просто не знаешь, как это сказать. Ты не знаешь, как подобрать слова, и ты просто путаешься, а потом затыкаешься, потому что думаешь, что ты просто всех обманываешь, да?

Я кивнул. Она поразительно точно говорила об этом всем, будто бы сидела под палатой, пока я говорил с Анафемой, хотя, скорее всего, она просто рассказывала мне о своем опыте.

— Знаешь, что? — она облизала губы и посмотрела на меня, чуть опустив голову. — Они хотят, чтобы ты говорил. Хотят тебя понять. Поэтому ты должен говорить, даже в момент, когда ты будешь думать, что говоришь бред. Ты думаешь, что ты путаешься в этом всем, поэтому делаешь шаг назад. Но должен идти вперед, и тогда, наконец, ты увидишь сквозь эти джунгли солнце. Так всегда бывает. Сначала сложно, но пока есть те, кто хотят тебя слушать — это имеет смысл. Этот мужчина — он всего-то хотел тебя увидеть. Он выглядел взволнованным. Будто винил себя в чем-то. Может, мне показалось, но, знаешь, заставляя других страдать, ты не сделаешь себе легче. Ты можешь быть эгоистичным и не думать о чувствах других, но знаешь, что? Если ты не садист, то, скорее всего, упадническое настроение других тебя тоже будет угнетать. Прост дай людям слушать тебя. Твой врач не поможет тебе, пока ты не покажешь, где именно у тебя болит. Никакой рентген не поможет.

Она внезапно замолчала и показалась мне взволнованной. Она сказала:

— Прости, я немного заго…

— Нет, все нормально. Мне нравится, когда ты говоришь. Это похоже на… меня. На правду.

Она улыбнулась.

— Ты ведь справилась с этим, да?

— Наверное. Но никакой врач тебе не поможет, пока…

— Ты не поможешь себе сам. Да. Дело..

— В том, что ты не хочешь помогать себе. Ты все ещё думаешь о своей смерти. Знаешь, ты ничего не потеряешь, пока побудешь здесь. Да, ты меня старше, намного старше, и ты можешь думать: «что эта мелочь о себе возомнила»…

— Я так не думаю. Я понимаю, что значит быть взрослее из-за того, что твой отец ебанат.

— Мой психолог как-то сказал мне: «все проблемы из детства, но у тебя не было детства, ну и что делать будем?» Знаешь, что надо делать? Возвращать детство. Это сложно, когда тебе сорок, мне-то шестнадцать было, но я говорю о том, что надо просто научиться не думать о завтрашнем дне. Сделать себе отпуск на неделю. Не думать о зарплате, делах и взаимоотношениях с людьми. Быть взрослым — отстой. Я устала уже в семнадцать, — она усмехнулась.

Мы засмеялись.

Я понимал, о чем она говорила.

Говорить иногда бывает намного сложнее, чем кажется. Нет нужных слов, нет даже эмоций.

Эти четыре дня в больнице превратились для меня в пытку. В последний четвертый день снова пришла Анафема. Мы снова говорили. И снова — из пустое в порожнее. Те же слова, что я слышал. Близкие люди могут дать тебе чувствовать себя лучше, если ты позволишь.

Мы проходили уже это. У меня уже была депрессия (она не проходила, дело в обострении и количестве наркотиков), но тогда были мои чувства к Азирафелю. Что-то вместо чувств. Сейчас не было ничего.

Из больницы я выписывался с абсолютно таким же чувством пустоты, что и оттуда. Азирафель звонил мне утром. Мы немного поговорили, решили, что надо встретиться, раз мне уже лучше. Но мне не было лучше.