Я попрощался с ним, списав все на пищевое отравление, и уехал домой. На этот раз я приехал и уехал на такси. Водителем оказался молчаливый мужчина, который, видимо, разделял мое упадническое настроение.

Дома я уже проблевался, принял душ и, включив телевизор в спальной, грохнулся на кровать. Я пялился в потолок и все думал и думал. Думал о том, что это первый день, в котором, по сути, не было вообще ничего. Мне не надо было что-то делать, мне не звонил Азирафель, я ничего не делал по работе. Мне никто не звонил, потому что мне больше нечего предложить. Единственный, кто плелся за мной — Юсуф. В ожидании того, как я сдохну. Падальщик.

Больше никто не звонил. Даже Анафема. Я понадеялся, что она решила, что я последний мудак и только пожелала мне лишний раз смерти. Я думал о том, что все это довольно продуманная схема: убивать близких людей убийцы. Тогда философия смерти начинает выворачиваться для тебя, принимать другую форму. Едкую и мерзкую. Только тогда ты начинаешь понимать, чем ты занимался всё это время. Чувство ответственности. Не вины.

Я смотрел в потолок и думал о том, что моя жизнь кончится на крайне неблагородной ноте. Голова кружилась.

Я накрылся одеялом и переключил на какой-то канал с музыкальными клипами.

Я думал о том, что все о себе я узнаю из газет и телевизора. Узнаю с горячих новостей. Пока они называют меня «психопатом» я смотрю на изображение, и не понимаю, как я к этому пришел. Пока они боятся меня, зачитывая новости, я боюсь себя еще больше.

Я ненавижу себя за то, что со мной вообще хоть кто-то был знаком. Хоть один блядский человек. Всё было бы куда проще, вырасти меня в пробирке, без имени и близких, я бы просто делал свою работу и мне никогда нечем было платить. Даже моя жизнь бы не имела цены в глазах Юсуфа.

В полудреме этих мыслей, под заезженную в каждом углу кафешек годами ранее трек Tear your Apart, в мою голову снова вклинились размывчатые воспоминания. В них я мог разглядеть лицо Азирафеля. Без разбитого черепа.

Внезапно, в этой дреме, будто бы ты находишься вне времени, одновременно внутри и снаружи, я увидел его лицо. Испуганное, смотрящее на меня с таким отчаянием и страхом, будто я хотел убить нас двоих.

Комната, в которой мы находимся — в ней разбросаны стулья и мелкие вещи, будто кто-то до этого здесь был в бешенстве. Кто-то был очень зол. И, скорее всего, это был я. Азирафель никогда не начнет кидаться вещами просто потому, что у него плохое настроение. Я мог ощутить свое сбитое дыхание. То, как меня трясло.

Азирафель смотрел на меня, и его взгляд — напуганный и отчаянный — все ковырял в моей грудной клетке то самое место, где будет копиться тяжесть ответственности за все, что я сотворил.

— Энтони, послушай, — сказал он, глядя мне в глаза. Эти заученные мною миллион раз глаза. Серо-голубые глаза. Такие громкие, что даже пустые. Такие глаза у Бога, такие глаза у моей совести и кармы. Все, что я отрицал, смотрело тогда на меня, и я, знаете, абсолютно точно не боялся.

— Нет, это ты послушай, — я сделал шаг вперед. — Ты просто не видишь. Ничего не видишь. Никогда не видел. Неужели даже теперь? Теперь ты опять не видишь?!

— Я не понимаю, о чем ты, — Азирафель стоял, и все смотрел на меня, и он даже не достал пистолет, хотя вряд ли мой внешний вид внушал доверие. Я выглядел так, будто только что подорвал целый детский сад, и сейчас — безумный и дикий — пришел к нему.

— Так пойми. Вот тебе прямо словами, раз ты не можешь увидеть: это конец. Конец пути. Для нас нет другого выбора.

Почему я это говорил?

Я не знаю.

Я только могу вспомнить дикую панику, агонию и злость, что творилась в моей грудной клетке. Почему-то, мне не было страшно, но мне было очень-очень больно.

— Кроули, слушай, ты не в се…

— Вы все так говорите. Что я не в себе. Что ж, тогда я никогда не был в себе, и знаете, что? Это не в себе, это место, которое вне меня, наверное, это мой дом. Черт возьми, ты столько меня дурачил, обманул буквально за пару центов в виде моего дешевого доверия ко всему этому. Каков итог, черт возьми? Неужели ты не видел, как я… как я люблю тебя? У меня больше никого нет, черт возьми, только ты.

— У меня тоже, — сказал Азирафель и зачем-то добавил: — только ты.

Сердце в моем теле совершало путь от глотки к низу желудка. Из-за него кружилась голова и мне будто было сложно дышать.

— Тогда почему ты всегда закрывал глаза? Почему ты притворился слепым, когда все прекрасно видел?

— Я никогда не…

— Ты никогда не? Разве ты не чувствуешь этого?! — шаги вперед, большие и резкие. Я схватил его за ворот рубашки, приперев к стене. — Не видел этого в моем голосе, в моих взглядах, в моих словах и движениях? Ты превращал меня в идиота, делал из меня неудачника, буквально водя меня за нос. Черт возьми, теперь ты говоришь, что не видел этого? Ты не видел?! Ты видел, ты все, черт возьми, прекрасно видел. Ты знал, что я умру за тебя, отдам последнее. Если бы ты не знал, ты бы не сделал то, что делал.

делал что?

Черт возьми, если бы я мог вспомнить, о чем я тогда говорил, тогда все было бы так легко. Но я не помнил.

— Послушай, Кроули, ты просто путаешь понятия. Ты не понимаешь, что я, черт, мне трудно было разобраться в тебе и в твоих чувствах. Ты сложнее, чем…

— Даже сейчас, — я выдохнул в его губы, все еще прижимая его к стене. Я мог ощутить, как билось его сердце, как он дышал. Мог увидеть каждый взмах ресниц. Мог видеть все. Какая роскошь, Дьявол. — Мы приперты к стене, но ты продолжаешь врать мне. Ты ведь врал мне?

— Никогда.

Он сказал это, и я понял — даже сейчас, в это дреме и кривых воспоминаниях, будто в отражении кривого зеркала, улавливая лишь часть его интонации — даже сейчас я понял, что в его никогда не было вранья. Он был честен.

Это поумерило мой пыл и моя хватка ослабла, но Азирафель позволял прижимать его к себе. Наше дыхание слилось в одно. Мы ощущали, как сильно бились наши сердца. Так близко, и впервые — так далеко. Наши тела, прижатые к друг другу, отделенные только слоем одежды. Мы смотрели друг другу в глаза.

— Ты ведь просто хотел немного любви, да? Ты просто хотел добрать то, что потерял с самого рождения? Ты так этим увлекся, дорогой. Посмотри, во что это все превратилось, — он кивнул в сторону разрушенной комнаты. Не моя комната. Это была его квартира. Я узнал бы это в любом случае. В психозе, алкогольном опьянении или в наркотическом трипе. Я бы всегда узнал. — Ты будто бы сгорел в этом желании. В желании к любви. Это не о любви, дорогой, о, нет.

— Не тебе говорить мне о любви, — прошипел я. — Я всегда готов был ради тебя на все. Я бы не сделал ничего, что могло бы причинить тебе боль. Я слушался тебя, как верный пес, но все обернулось этим. Да, ты прав, в итоге мы пришли к этому. К тому, что я сгорел здесь нахер.

— Кроули, послушай, ты просто не в себе. Я вижу это по глазам. Если мы посмотрим на ситуацию здраво, то…

— Нет «мы», черт возьми. Нам больше нечего делать. Или что ты хочешь мне предложить? Потанцевать нам вместе по этому битому стеклу?! Залить всю комнату керосином и поджечь, чтобы согреться?! Ведь тут так холодно, так чертовски холодно, а если мы все подожжем, то, может, станет чуть теплее?! — я гаркнул последние слова ему в лицо. Он даже не поморщился. Даже не дернулся. Но его сердце по-прежнему колотилось как бешеное. Он боялся меня. Он был напуган. Мной.