И она снова расплакалась.

Я обнял её за плечи и посмотрел в окно. Темнело. У меня все ещё есть дела, которые нужно закончить. Не так много, конечно, но я не знаю свой срок. И это почему-то абсолютно меня не волновало.

Мы сидели так, кажется, ещё с час, если не больше. Пока полностью не стемнело. Мы о чем-то говорили. Она спрашивала меня о том, о чем я жалею больше всего, какой бы момент поменял в своей жизни. Что я собираюсь делать дальше. Ведь сейчас у меня есть какое-то время перед моей смертью, наверное, я должен сделать что-то особенное — сказала она. Я пожал плечами и сказал, что нет, ничего особенного делать я не буду. Придумать красивую прощальную записку, разве что, но мне нечего сказать.

В моей прощальной записке будет написано только:

«ААААААААААААААААААААА мой биологический отец мудак».

Умереть, жалуясь на ошибки своего отца. Да, это многим унизительнее боли в желудке. Будто бы утрированно и вывернуто, это будет похоже на меня. И никто даже не подумает, что меня убили.

Самая унизительная смерть — это суицид.

Ближе к восьми вечера я вышел с ней на улицу, чтобы проводить до машины. Дождь почти закончился, только мелко моросил. Мы стояли под навесом. Молчали и курили. Говорить уже было нечего. Её глаза по-прежнему были красными и опухшими, и я ощущал что-то, что не давало мне дышать, когда я только позволил себе мысль о том, что она приедет домой и снова будет рыдать. Мне захотелось выцарапать себе и второй глаз.

Она хотела что-то сказать, когда какой-то мужик, проходящий мимо нас, шлепнул её по заднице. Она не успела возмущено открыть рот, как я повернулся к скрывающемся в тумане мужскому силуэту и сказал:

— Эй.

Он был несколько больше меня в телосложении, но это последнее, что меня волновало. Он повернулся ко мне, я затянулся, выдохнул дым и сказал:

— Подожди, я сейчас докурю, а потом разобью тебе ебальник.

Анафема пытались меня оттянуть, но, конечно, ничего у неё не вышло. А ещё этот мужик просто слинял. А я остался стоять со своей не потухшей агрессией. Тяжело выдохнув, я повернулся обратно к Анафеме, сказав:

— Какая скука.

— Тебе бы могли выбить второй глаз.

— Ну и хер с ним. Глаза мне волнуют меньше всего.

Столько вещей, которые не волнуют меня сейчас.

В конце концов мы попрощались. Кажется, это затянулось на минут десять. Она просто обняла меня перед своей машиной, и мы так и стояли. Мои ребра болели от её хватки.

Мы стояли под дождем, когда она сказала мне:

— Я не хочу тебя отпускать. Я не хочу это делать, зная, что, скорее всего, я больше тебя не увижу.

Я промолчал. Потому что скажи я хоть слово, и она услышала бы, что я сейчас начну рыдать.

— Хотя бы пару сеансов, Кроули. Два полноценных сеанса, и тогда…

— Нет.

Мой голос меня не подвел, только он едва послышался хриплым, но это можно спихнуть на дождь. Она прижалась ко мне ещё сильнее. Её волосы намокли. И она все не хотела отпускать меня. Она будто бы думала, что так сможет остановить время, и все будет хорошо. Но ничего не было.

— Тебе просто нужно смириться с этим. Ты уже большая девочка, — я сказал это, и мой голос содрогнулся в издевательски дрожащей манере человека, который уже начал рыдать. Но я, вроде, ещё не начал.

Она ничего не ответила. Мои руки и колени замерзли, а она все продолжала меня обнимать.

— Если бы ты мог уехать, ты бы это сделал? Просто взять машину и поехать на ней вообще в другую сторону. В Австралию или вообще в Россию. Уехать и начать всё с начала?

— Они всё равно найдут меня.

— Зачем? Если ты уедешь из этого всего, то зачем им искать тебя?

— Потому что они будут думать, что рано или поздно, но я вернусь. Выкину что-то, что может всех их наебать. У меня нет другого пути.

— Нет, не говори так, — внезапно попросила она меня таким голосом, что я понял, что нет, она до сих пор не поняла. Не приняла.

— Просто смирись. Ты достаточно умна для этого. Пообещай мне, что с тобой все будет хорошо, — я чуть наклонился, и мои ладони коснулись её лица. Наша кожа была холодная и мокрая. С носа и волос капала вода. — Пусть у тебя всё будет хорошо. На зло мне. И в один день ты просто покажешь фак небу и скажешь: «вот так, Энтони Дж Кроули, мир не перестал крутиться без твоего присутствия».

Она попыталась улыбнуться, но это больше было похоже на улыбку человека больного каким-то неврологическим заболеванием. Будто бы у неё защемил нерв. Она просто старалась не рыдать.

— Всё будет хорошо, — почти шепотом сказал я, поцеловав её в лоб.

Её хватка на мне ослабла.

И мне пришлось уйти. Для неё — навсегда.

Я мог только вообразить, что творилось у неё внутри. Меня будто разрывала невидимая рука с огромными длинными ногтями. Что-то было продето в моем сердце. Сердце, которого нет. И оно болело. Все в моей грудной клетке болело. Я пришел домой совершенно опустошенным и продрогшим.

И во мне не было ничего, кроме желания провернуть свою главную идею прямо сейчас.

Я покачал головой, достал снотворное, выпив сразу четыре таблетки и, раздевшись, даже не приняв душ, лег в кровать.

На полу валялся разбитый стакан. За окном снова пошел дождь. А я лежал, ждал, пока подействуют таблетки и ощущал, как меня жрет ужасная боль, тоска и все мои неправильные решения. Вся моя жизнь одно неправильное решение.

Почему-то мне показалось, что уже ничего не могло бы облегчить мою боль.

Я резко вспомнил, что так и не попросил прощения у Анафемы. Я не был его достоин — ни от кого. Но я должен был.

Я заснул, все ещё окутанной маревом странной грызущей боли и желанием снова сожрать кожу на своих запястьях. Сделать это зубами.

***

Если уж быть честным, то воспоминания никуда не пропадают. Наша память бесконечна и, скорее всего, все воспоминания ещё хранятся в нас. Сами по себе они существуют в белковых клетках, то есть — эфемерное в материальном. Белковые клетки живут по два-три дня, иногда — неделею.

Но мы все помним. Мы не забываем наши имена и дату рождения. Мы даже можем помнить, какой придурок стащил в начальной школе наш завтрак. Всё потому, что клетки памяти — самовоспроизводящиеся. Грубо говоря, они будто бы вне времени и пространства. Они есть, пропадают и снова появляются. Поэтому в нашей голове не роятся миллион фактов одновременно. Они появляются только в нужный момент нашей жизни. Самовоспроизводятся.

Это если я правильно помнил биологию.

Из-за дождей и туч темнело быстро. Ещё было мерзостно и холодно из-за сырости. Руки замерзли, и, кажется, я едва бы смог засунуть ключ в замок.

Я шел по мокрым дорогам. При перевязке глаза я потратил на это тридцать минут. Я всё никак не мог закрепить правильно гребанный бинт и пластырь. Это невозможно. Я могу зашить рану, но не могу перевязать глаз. Серьезно? Черт, я же просто посмешище.

Честно говоря, я не особо понимал, куда шел. Лондон был непривычно тихим и темным. Я осознал, что петляю по подворотням. По ним когда-то ходили мы с Азирафелем, пытаясь не наткнуться на ненужных нам людей. На его коллег, если быть точнее.