— Нет. Не вменяем. Ты не в себе, Энтони, тебе нужна по…
— Не будет никакой помощи. Некому спасать.
— Это всё депрессия, послушай, просто гребаная депрессия.
— Да, депрессия, а ещё люди, которые убивают моих близких. А ещё то, что меня хотят устранить наверху. А ещё то, что меня оставил мой лучший друг, человек, которого я люблю. А ещё все то, что творилось у меня в жизни с момента моего рождения: нескончаемые мрак и ужас. У меня не осталось шахматных фигурок, у меня ничего нет, и мне нечем платить, нечем рассчитываться, чтобы остаться здесь. Я безнадежен, из-за меня умирают люди. Они… они всегда умирали из-за меня. Незнакомые люди. Люди, которые были для меня статистами. Это все лишь эффект кармы. Знаешь, Энтони Дж. Кроули, он всегда был психом. Только иногда чуть более активным психом, потому что наркотики и таблетки позволяли мне скакать днями и ночами будто у меня в заднице дюрасель или мет. Я принял верное решение. На самом деле, я думал об этом всю свою сознательную жизнь. Как о выходе. О черном выходе, к которому нет смысла идти, пока не все потеряно. Но я потерял все.
— А твой друг? А я? Твоя работа? Не знаю, из-за чего вы там поссорились, но неужели ты думаешь, что ваша ссора как-то сгладит его страдания, если ты умрешь?! Энтони, ты кретин, самый настоящий кретин! Тебе нужно подумать об этом столько раз, пока ты не поймешь, что эта хрень не стоит твоей жизни! Потому что ты не понимаешь, что твоя жизнь — это не просто шахматная фигурка. Ты сложнее, ты больше, ты…
А потом она снова разрыдалась. Я обнял её и посмотрел в окно. Она обняла меня так крепко, что у меня заболели ребра. На моих запястьях были швы. Эти руки, которые пытались достать из меня дух и органы, они обнимали её, а я ощущал, что не был достоин этого. Никогда не был. И не буду.
Я стоял, пялился в окно и слушал, как она плачет. Ощущал, как дрожит.
Мне хотелось дать себе по морде. Или чтобы она мне дала по лицу или яйцам. Чтобы возненавидела. Ощутила что-то, что не даст ей страдать по мне. Поняла, что я не достоин этого. Но она просто плакала на моем плече, потому что, кажется, любила меня.
Поэтому она просила меня остаться. Поэтому она говорила о том же, о чем мне заявлял в машине Лигур. О том, что я не ебаный Господь Бог, что я не имею понятия, что я хочу сделать. Я хочу умереть, оставив неких людей страдать. Людей, которые, на самом деле, были привязаны ко мне и ценили. Но я никогда не думал о себе, как о человеке.
Я просто дробовик. Ружье. Бомба. Диван или картина.
Я никогда не думал о том, что кто-то действительно видел во мне человека и любил. Подсознательно я всегда это отрицал.
Поэтому когда я сдался, когда почва ушла из-под ног, я так легко принял это решение. Единственное верное решение.
Но Анафема плакала на моем плече, а я даже не мог её успокоить.
Потому что Энтони Дж. Кроули — хуйло, которое возомнило из себя слишком великолепное ничтожество, чтобы теперь иметь право возмущаться по поводу того, что там, где я видел пустое место, люди видели что-то, что можно любить.
Видели живого человека с мыслями, чувствами и переживаниями.
Все они видели. Никто из них не был слепым.
Лигур видел, как я рассыпал таблетки по столу, лишь бы найти нужный мне обезбол, лишь бы найти что-то, что притупит во мне живое.
Босс видел, как я сидел после миссий и пялился в одну точку, пока кто-то отчитывался за меня. Он видел мой взгляд и видел, что я пытался выкинуть самого себя из своего тела. Анафема видела, какие у меня были синяки под глазами, каким был голос, знала о каждом моем обострении или новом приступе. Записывала каждую гребаную деталь. Я боюсь, что если возьму её тетрадь, что она посвятила мне, то там будут не просто сухие факты, что я ей рассказал. Там будет написано о моих взглядах, жестах и словах. О моих снах и о том, что я впервые опоздал за год.
В конце концов, Азирафель видел, как я рыдал от боли, как метался гонимый страхом, рожденными собственным мозгом иллюзиями и галлюцинациями. Моим биологическим отцом.
Там, где я видел пустое место и отсутствие человечности, они видели некого человека, который боялся окружающего мира до такой степени, что запрещал себе быть похожим на живое существо, на которое можно обращать внимание. Существо, которое чувствовало (я всегда чувство: боль, страх, унижение).
Всю свою жизнь я был просто напуганным мальчиком, который все так же боялся своего отца и звука того, как пряжка кожаного ремня ударяется о кожу.
Я всегда боялся. Я так и не смог с этим справиться.
Я просто гребаный трус, который позволял этой девушке, которая заучивала меня и помогала, которая хотела мне помочь, рыдать на моем плече. По моей вине.
Я гребаное ничтожество. Сраное разочарование.
Кто-нибудь вообще меня слышит?
Нет.
========== 18. nope, no forgiveness ==========
В конце концов Анафема успокоилась. Правда, после того, как я притащил ее собственные успокоительные, которые вряд ли бы мне когда-нибудь пригодятся вновь. Я усадил её на кровать, и всё молчал, и смотрел на неё, и думал о том, что не рождаться бы. Моя биологическая мать сделала около пяти абортов. Почему я не мог быть одним из них? Всё было бы так легко. Анафема бы сейчас не плакала.
Но нет, она сидела и рыдала из-за такого мудака, как я.
Мне очень хотелось, чтобы она послала меня так же, как это сделал Азирафель. Ей бы это ничего не облегчало, а мне было бы умирать спокойнее. Ага, я по-прежнему думаю только о себе. Понимаете, люди перед своей смертью всегда будут думать только о себе. Такова природа, и нечего винить человека за то, что он просто пытается вспомнить за секунду до смерти о том, выключил ли он утюг, иначе в наследство жене отойдет не квартира, а пылающий огонек. Хотелось бы хотя бы остаточный след после себя оставить вменяемый, а не кучу говна.
Когда она успокоилась, она снова попытались вложить в меня здравый смысл, но, будем честны, его не было во мне последние лет пять. Не неделю. Пять лет. Или больше? Я не знаю.
Ничего не изменится, ничего не станет лучше, пока я буду проживать в этом дне сурка, убивая людей и снюхивая дорожки. Пока я все ещё здесь, это будет линчевать меня. Поэтому я не могу больше бежать. Ведь мне просто некуда.
Она посмотрела на меня, а потом огляделась. Я поднял с пола её очки и протянул ей. Она отложила их на столик и потерла глаза.
— Я не верю. Я всё ещё не верю. Ты не можешь просто так взять и заявить мне, что ты решил умереть.
— Могу. И ты знаешь это лучше любого другого. Ты знаешь, как это работало.
— Нет-нет-нет. Бред. Я не верю, — она покачала головой — как-то дергано и судорожно, — твое поведение не располагало к этому. Я уверена, что ты не врал мне, когда говорил, что «я хочу умереть, но не сделаю этого». Ты просто бредишь. Это из-за стресса, депрессии и наркотиков. Кроули, дай мне пару се…
— Мне нечего тебе давать. У меня нет времени. Нет, я не врал тебе. Никогда. Поэтому сейчас говорю правду.
Она резко схватила меня за руку, будто бы так могла удержать меня от этого. Я ощущал себя тварью. Ничего приятного, только желание поскорее закончить с этим.
— Расскажи мне, почему. Прямо сейчас. Почему ты…
