О, черт. Анафема.

Сколько она со мной носилась, чтобы держать меня на плаву. Как хотела бы спасти от этого дерьма, но этот тупой ублюдок мистер Кроули решил, что ему виднее. Ага, да.

Я думал об Анафеме, и все крутил то, что она будет винить себя в этом. Она очень сильно переживала, когда один из её клиентов умер. Я помню, что пришел к ней, а у неё глаза были опухшие и уставившие потому что она всю ночь рыдала. А он у неё был-то год всего. Мы с ней — больше восьми.

Я раздосадованно уставился на пустую бутылку, будто бы она меня поддержит. Знаете, в моем состоянии, это будет нормально, если со мной заговорят вещи.

Хотя даже этот тупой голос в голове почти заткнулся. Что-то мне подсказывало, что даже он не особо переваривал весь тот пиздец, что затолкали в мою глотку ногами.

Понимаете, Анафема не заслужила убиваться из-за смерти какого-то говнюка вроде меня. Она не должна, нет, она не имела права рыдать по мне. Винить себя в чем-либо, что связано со мной. Волноваться, бояться, нервничать из-за меня — она не достойна этого.

Нет. Подождите.

Это я не достоин её.

Я все ещё пялился на пустую бутылку. И ощущал себя все хуже и хуже. Мне даже мстить как-то перехотелось.

Анафема столько времени мне помогала, и ради чего? Чтобы увидеть, что её труды валяются с прострелянной головой и разлагаются уже какие сутки? Она столько работала, столько держала меня на плаву, чтобы я просто, блять, взял и выстрелил себе в голову?

Наверное, об этом говорил Лигур.

Вот что он имел в виду, когда говорил о том, что я не имею права оставлять их.

Потому что я действительно не имел ни одного ебаного права хоть на что-то.

Мы снова можем вспомнить наше любимое право на жестокость. Из него вытекает, что да, я могу это сделать, потому что мое самоубийство — это просто плевок в лицо моему Боссу, Лигуру, Анафеме, даже Азирафелю. Всем, кто был со мной рядом. Это просто вверх неуважение, кровоточащая жестокость, вытекающая из остатков моего черепа.

Я вздрогнул и, взяв телефон, набрал Анафеме. Она ответила спустя четыре или три гудка.

— Привет, как ты себя чувствуешь?

— Если быть честным, то отвратительно. А если ещё честнее, то.. эээ.. Ты не могла бы приехать?

— Энтони, что-то случилось? Если да, то опиши, может, нужны та..

— Ты. Ты нужна. Приезжай, пожалуйста. У меня жуткий срач, но он не имеет смысла.

Повисла паузу. Такая едкая тишина, что мне захотелось закричать, лишь бы она исчезла. Анафема сказала:

— Хорошо, мой сеанс закончится через полчаса. Приеду, выходит, где-то через час. Ты уверен, что не нужно что-то привезти?

— Нет, везти уже точно не имеет смысла. Жду тебя. Аккуратнее на дорогах, там ливень жуткий, машины заносят.

И я сбросил, уставившийся на экран своего телефона.

Я просто последний слабак. Просто, блять, слабак. Не герой, не гений, не убийца.

Я просто ходячая болящая обида на своего отца. Сраное разочарование. Испуганный и боящийся шизофреник. Я начинаю понимать Курта Кобейна. И начинаю бояться, что, на самом деле, я всегда его понимал.

Поколение Х должно умереть, жалуясь на боль в желудке.

Я внезапно обнаружил, что понятия не имею, что мне писать в прощальной записке. Есть ли хоть что-то, хоть одно жалкое слово, которое будет иметь вес от человека, который выстрелил в себя, обменяв свою жизнь и страдания десяток людей на право мести?

ты просто эгоистичный кусок говна.

Ага. В точку. Лигур был поразительно прав.

Я просто эгоистичный мудак, который думает только о себе. Я ведь даже не мог и подумать о том, что Азирафелю может быть некомфортно со мной, что моё присутствие может приносить ему проблемы. Черт возьми, я просто психопат, никому, понимаете, никому не будет приятно находиться со мной рядом. А Анафема? Я даже не думал, что она действительно волнуется обо мне. Не как врач. Как человек.

И даже мой Босс.

Он буквально всю жизнь таскал на себе всю ответственность за меня, и вот моя благодарность? Гребаное самоубийство?

Да-да, Энтони, молодец, ты бы выиграл первое место, если бы провели конкурс среди трусливых слабых уебанов.

Ага. Я знаю.

Давно тебя не слышал. Даже соскучился. Так не чувствуешь себя настолько одиноким.

Я думал прибраться до прихода Анафемы, но мой стимул погас после того, как я выкинул остатки статуи. А потом махнул и решил, что посидим в спальной — единственная комната, которая не выглядела так, будто кто-то пытался совокупиться со свиньей. После того, как я выкинул рваный костюм и застелил постель, вообще очень даже прилично.

Не очень, конечно, хотелось, чтобы её последнее воспоминание было обо мне в виде того, как я стою на фоне разгромленной комнаты, но не то чтобы у меня было много выбора. А ещё мне просто было лень и я был пьяным.

Анафема приехала ровно через час, как и говорила, и когда я открыл ей дверь, её взгляд, который, кажется, и так не особо был спокойный, внезапно показался мне напуганным. Она смотрела то на мое лицо, то за плечо, то оглядывала меня ниже шеи. Она спросила:

— Ты что, здесь кого-то убил?

Я пропустил её в квартиру и пожал плечами. Я не знал, убил ли я того парня, а если и убил, то где именно.

— Про убить не знаю, но подрался — да.

— Господи, Энтони, от тебя несет, как от ликеро-водочного завода, — она недовольно оглядела меня. — Ты забыл, что тебе нельзя пить? И что у тебя с глазом? Как ты умудрился что-то натворить за восемь часов?

Я улыбнулся, закрыл дверь и сказал:

— Об этом я и хотел поговорить. Проходи прямо, там единственная нормальная комната. Что пьешь?

— Энтони, тебе не…

— Вино? Виски? Анафема, поверь, мне уже можно пить.

Она снова оглядела меня и показалась мне обеспокоенной. Она занервничала. Я попытался улыбнуться, чтобы показать, что все в порядке, но мне казалось, что я снова разрыдаюсь, если улыбнусь (хотя я искренне сомневался, что мне было чем рыдать).

Она ничего не ответила и, сняв свое пальто и поставив зонтик в углу, прошла вперед. Я покрутился на кухне, найдя вино и открыв его.

Ага, вот моя благодарность. Именно это я хотел ей сказать.

И тогда я даже не знал, хватит ли мне смелости сказать это вслух, глядя ей в глаза. Я молился о том, чтобы Голод поскорее нашел их, а я смог спокойно умереть, чтобы эта пытка кончилась.

Я сдался. Окончательно. От этого чувства мне даже не стало мерзко. Всё как-то улеглось в голове само собой, будто эта мысль вообще никогда не покидала меня, хотя и старался её пинать и всячески выпихивать. Не помогло.

Мои прошлые попытки будут отличаться от этой кардинально. В прошлые разы это всегда было сделано на импульсе, в отходняк после срыва, когда депрессия и отчаяние накрывали меня без возможности вдохнуть. И тогда я просто срывался и делал это. В такие моменты я даже не был человеком. Сейчас же я пришел к этому решению осознанно. Я хотел этого и был готов. Я даже нашел для себя гарантию в лице Юсуфа.