Я достал из кошелька пару бумажек, просунул их в окошко и сказал:

— Дайте ему, что он хочет. Сдачу не надо.

И пошел обратно к машине, засунув руки в карманы, ссутулившийся. Даже добро делать нормально не выходит — меня боятся дети.

Черт возьми, дети! Они меня боятся! Утром! О, черт возьми, неужели я настолько ужасно выгляжу? А ведь я в очках, хорошем костюме и с уложенными волосами! Наверное, я просто похож на депрессивного мудилу, глядя на которого не поймешь: выстрелит он в тебя или в себя. А, скорее всего, сначала в тебя, потом в себя. Типичная схема.

Я достал ключ и услышал сзади топот. Обернулся. Парень стоял в двух метрах от меня с мороженным и бумажками в руках. Он хотел подойти ко мне, протянув руку, но я покачал головой и сказал:

— Я же сказал: сдачу не надо. Купи себе что-нибудь ещё.

До того, как я захлопнул дверь, он крикнул: «большое спасибо, сэр!»

Большое пожалуйста.

Наверное, ты единственный, кто сказал мне спасибо.

Когда я завел мотор, слушая голос Фредди, я подумал о том, что мир будет удивительно прекрасен без пульса.

Я посмотрел на бинты, которые виднелись на моем запястье.

Когда я выехал из парковки, я ещё раз посмотрел на этого пацана, который пачкал рот в мороженом и считал деньги, которые ему достались. Всё действительно хорошо, пока тебе покупают мороженое и отдают сдачу. Маленькому человеку иногда так мало нужно для счастья.

просто, чтобы о тебе заботились.

Я решил, что сначала найду тех, кто убил моих родителей, сделаю из их кишок мишуру для елки, а из мозгов — детское пюре. А потом я убью себя.

Ведь мир будет все таким же прекрасным, даже когда мой пульс перестанет биться.

Транквилизаторы все ещё бились вместе с моим пульсом. Я допивал свой кофе и думал о суициде.

Мне бы очень хотелось попросить Анафему, чтобы она ни в чем себя не винила. И чтобы Азирафель, все-таки, не приходил на мои похороны, а в идеале — чтобы их вообще не было. И чтобы Хастур перестал быть мудаком. Ага. Три желания для золотой рыбки после моей смерти.

Мир станет таким прекрасным.

Я без особых проблем вспомнил адрес Греты и она встретила меня, все ещё сонно улыбаясь. Несмотря на то, что прошло порядком двадцати минут, на её щеке был залом от подушки. Видимо, она не особо затрудняла себя подъемом. На ней был обычный домашний женский шелковый халат. Такой, на которой ты смотришь и все никак не можешь понять, что этим хотела тебе сказать хозяйка. Он все равно где-то на периферии между «я сижу дома и ем мороженое, уходи» и «я сижу дома, и я ждала тебя, а ещё этот халат можно снять прямо сейчас». Я понадеялся, что в гостиной у неё стоит огромное ведерко Baskinrobbins.

Если Вам интересно, то нет, никакого мороженого там не было. Она жестом указала мне на кресло и сама уселась напротив меня, потянувшись. Я смотрел на неё и почему-то резко осознал, почему, все-таки, все так стремятся к обычной домашней жизни.

Вот её гостиная — пробивается утренний свет, солнечные лучи касаются стен, проскальзывает по ворсовому небольшому коврику у ног, по столу, падают на едва открытое плечо. Ты смотришь на неё — всё ещё сонную, со спутанными волосами и знаешь, что если чуть дернуть ворот халата, то ниже ключиц у неё будет две симметричные родники, будто бы укус вампира (я не помню насчет Греты, но я знаю, что такие есть у Азирафеля).

В такие моменты ты понимаешь, что отдал бы все оставшиеся свои годы, чтобы прожить вот так хотя бы месяц.

Это то, о чем я Вам сегодня уже говорил.

Мне бы хотелось увидеть на своей кухне в девять утра Азирафеля. Послушать бубнеж про работу. Выехать в одно и то же время в какой-нибудь офис. Всё могло бы быть так хорошо, но…

так прекрасно быть одному, так ведь?

На секунду я подумал о том, что, может, если я все-таки смогу все уладить (насколько это возможно), то, может, был бы смысл сойтись с Гретой? Она красивая и очень умная. Трудоголик и еще умеет танцевать на пилоне. Я смотрю на неё, думаю об этом, но снова возвращаюсь к мысли о том, что

надеюсь Анафема и Азирафель не будут грустить.

Так прекрасно, не правда ли?

ведь ты останешься таким же идеальным, даже когда сердце замолчит.

ты останешься таким же идеальным механизм.

И мир будет прекрасен.

Я помотал головой и нахмурился. Излишество мыслей напрягало в такие моменты. Грета смотрела на меня так, будто думала: вызвать полицию или скорую.

Вызови отлов диких псин, милая.

Я прочистил горло и сказал:

— В общем, я очень хреново всё помню, и..

— Так тебе и вправду было плохо?

— Что значит и «вправду»?

— Ну…

Она внезапно замолчала и посмотрела на меня в упор. Поджала губы и проморгалась. В итоге, сказала:

— Ты себя очень странно вел. Вообще ты приехал и был испуганный. Встревоженный. Ты был… очень сильно всполошен. Тебя трясло.

Я смотрел на неё в упор. Вспомнил, что из-за очков моего взгляда не видно. Хотел их снять, но все-таки не стал.

— Думаю, я пытался вызвать жалость.

— Зачем?

— Ну, знаешь, секс из жалости. Разве в моей жизни бывает другой секс?

Я попытался улыбаться, но мои мышцы на лице будто сдавило в тисках, и максимум, что я мог бы её выдать — так это безумную улыбку человека, который только что сожрал полкило морфия, и отсчитывал время до момента передоза. До смерти.

— Ты уверен, что всё точно в порядке было?

Нет, не уверен. Совсем не уверен.

— Да, уверен, — ответил я и все-таки улыбнулся. Не знаю, насколько правдоподобно это вышло, но она, вроде, не испугалась. Просто продолжила смотреть на меня так, будто не верила ни единому моему слову. Я сам своим словам не верил. Откуда мне знать правду? Я же ни черта не помню. — В любом случае, что я хотел тебе сказать, — я закинул ногу на ногу, наверное, пытаясь выглядеть непринужденно, но каждое мое движение говорило о том, будто я бы действительно выпил какую-то таблетку, а сейчас пытался вспомнить: это было обезболивающее или мышьяк? У меня есть подозрения, что мышьяк меня не убьет. Понимаете ли, трупа нельзя убить дважды. У меня ощущение, что я снова воскрес. — Так вот, понимаешь ли, есть некие люди — наверное, не очень умные или ебанутые, я не знаю, извини — у которых есть очень странное хобби…

— Касательно тебя?

— К сожалению. Понимаешь, они коллекционеры. Собирают головы тех девушек, с которыми у меня хоть что-то было. Слушай, нет, не делай это лицо, я не сумасшедший, ладно?

Понимаете ли, когда ты говоришь, что ты «не сумасшедший» — люди начинают считать строго наоборот. Будто бы хотят разозлить тебя, хотя, на самом деле, они просто хотят успокоить себя.

— Я могу показать тебе все дела по их убийствам. Слушай, мне самому не очень и приятно, я об этом узнал двое су… То есть, неделю назад. Знаешь, я потерял четверо суток, и немного…

— Что ты сделал?