Было бы неплохо, если бы я просто рыдал на общей их кровати, а потом пошел резать себе руки. Я целый день думал о своих руках. Черт возьми, я почти умер. Интересно, Азирафель бы грустил по мне? Или то, что я сделал вырастило в нем такого уровня обиду, что он был бы из тех, кто пришел бы на мою могилу и выцарапал слово «хуй»?

Или «Энтони Дж. Кроули любил мужиков».

В слове мужиков — две ошибки. Мужика.

Ладно, семь ошибок.

Азирафеля.

По крайней мере, я всегда тебя любил. Неважно, что я сделал и какими путями, даже тогда я любил тебя.

Я люблю тебя больше жизни.

Слова, которые должны были быть сказаны. Я больно сжал в ладони связку ключей, закусив губу и содрав кожу.

Кому мне теперь звонить, когда я буду умирать? Кому мне врать о том, что я больше ни о чем не жалею?

Когда я взял в руки нож, пытался ли я дозвониться Азирафелю, чтобы договорить то, что так и не смог? Или эта часотка, то, от чего я пытался избавиться, было вызвано горем от того, что меня оставил даже он?

Внезапно, я ощутил какой-то странный мерзкий надрыв в своей грудной клетке.

Когда этот факт до меня дошел, я уставился на свою руку, в которой зажал ключи. Раскрыл и заметил вмятины. Наконец, эта фраза собралась из каких-то фактов, из отдаленного края сознания, из самых дальних уголков, в которое успокоительные запихивали эти мысли, чтобы оставлять меня в спокойствие.

Три слова, которые застряли у меня поперек горла. Три слова, которые порезали белок глаза, и он защипал.

Азирафель оставил меня.

Я повторил эту фразу снова. И ещё раз. И ещё раз. И снова.

Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня. Азирафель оставил меня.

Азирафель оставил меня.

Азирафель оставил меня.

Азирафель оставил меня.

Это фраза может повторяться до конца дня. Она бы все повторялась, пока я смотрел, как вмятины на моей ладони, оставленные резкими краями ключей, сглаживались. А я все смотрел на свою ладонь и все крутил эту мысль у себя в голове, которая, наконец, дошла до меня в той первичной целостности, когда я только позвонил ему. Когда она, наконец, собралась в единую картину, приобрела все цвета, избавилась от блеклости, которая была из-за защитной пленки.

Я всё смотрел на свою ладонь. И всё думал об этом. Всё никак не мог поверить в это, раскусить, ощутить, как в глотку заливался режущий вкус правды.

Он оставил меня, зная, что он — единственное, что у меня есть. Единственное верное, живое, родное, нужное. Единственное, ради чего я вставал и дышал, жил, из-за чего моё сердце билось, а глаза смотрели на людей, на свое отражение.

Единственное, ради чего я терпел всю боль и ужасы, оставило меня.

Я не преувеличивал. Сейчас я абсолютно точно не преувеличивал.

Я снова сжал ключи в своей руке. И снова вспомнил о крови. И мне только оставалось надеяться, что это кровь не принадлежала Азирафелю. Что я не пытался его убить, не убил его, что я вообще не трогал его. Внезапно, осознание его смерти показалось мне ещё более горестным и ужасным, каким-то зыбким и сложным, будто сделанным из песка, который засыпался в мой рот и глаза, затрудняя дыхание и зрение.

Я остался один на один со своей комнатой, сшитой из металлических оттенков, холода и остаточного следа моих галлюцинаций.

Я стоял в ней и все думал о том, что смерть Азирафеля будет куда страшнее.

Я сознал некую очень страшную вещь.

Я осознал, что жизнь Азирафеля для меня намного дороже его со мной присутствия, моей жизни или чьей-либо ещё.

Я бы устроил геноцид, если бы это означало, что я смог бы дать Азирафелю вечную жизнь.

Я звякнул ключами и сглотнул.

Азирафель оставил меня.

Моё единственное стремление к жизни добавило меня в черный список, оставило один на один с этим всем, а я ощущал только истерическое желание смеяться, потому что я даже не знал, жив ли он.

И через минуту я обнаружил, что я действительно смеялся. Закрыв лицо руками, вдавливая ключ в собственную скулу, я стоял и смеялся, пока в моей голове циклично билась одна и та же мысль.

Азирафель оставил меня.

И так до конца этого дня.

Моё счастье, свет мой, любовь и жизнь, оставили меня.

И не то чтобы он меня предал. И не то чтобы его предал я. Я просто сознал, что мне больше совсем некому верить. Даже себе.

Комментарий к 15. to cross on this cocaine sickness

просто, блять, коротко о том, как я редактирую главы: в изначальном варианте было 16 страниц, после — 20. айм сори но какого хуя

и как видите истерика на половине работы у меня все-таки случилась, поэтому в жопу плавность и последовательность повествования)))

а еще мне остопиздело писать в н.в, я уже не могу, мне не нравится, как выглядит текст, мне физически плохо уже это писать, так что я скаканул на прошедшее время. можно списать на то, что Кроули ебанулся и у него сместился временной континуум, можно на то, что ебанулся я и я просто писать не умею — что угодно, любой вариант верный, но так хотя бы скачков поменьше будет.

========== 16. i’m not afraid to die ==========

Ощущение, будто я наглотался воды с лужи во время непогоды. Грязной и очень печальной.

Возвращаясь к теме веры. Все мы знаем, что такое вера. Вера — это то, что позволяет нам вставать по утрам и не совершать суицид. Это — связующее звено между смертью и жизнью. То, что помогает Вам дышать.

Потому вера так важна.

Иногда я думаю, что сильно-религиозные люди очень отчаянные. И очень одинокие.

Им больше не во что верить, поэтому они выдумывают для себя некую эфемерную сущность и верят в неё.

Сейчас я ощутил, что я могу пойти умереть прямо сейчас. Я могу не пытаться понять, что я делал все это время. Я могу не ехать домой к родителям, чтобы проверить, не устроил ли я там сеанс жертвоприношения. Я могу умереть и это будет равносильно тому, что я продолжу дышать.

Верить было не во что.

Я выдохнул, захватив с собой упаковку нейролептиков и транквилизаторов.

Курт Кобейн как-то получил передозировку транквилизаторами и шампанским. Многие думают, что это была одна из первых попыток суицида. Когда он все-таки умер, он написал в своей прощальной записке то, что у него болел живот. Вот так он сказал всему миру: «поколение Х должно умереть, жалуясь на боль в желудке».

Себя он, кстати, называл «испуганным, ноющим шизофреником».

Не то чтобы я его не понимал в этом вопросе.

Я показал фак в камеру перед тем, как захлопнуть дверь и, захватив ключи от Maybach, вызвал такси до ремонтного салона. Я проверил в паркинге бентли ещё раз, выудив из бардачка целый повербанк. Ноутбук валялся на заднем сиденье. В бардачке я ещё нашел колеса, кокаин (теперь становится ещё понятнее, почему я вообще ничего не помнил) и окровавленные перчатки. Поморщился и закрыл обратно. Посмотрел в сторону Aston Martin. Поморщился ещё раз. Могу представить, как там воняет. Надо бы отдать, наконец, её в чистку, пока запах крови не начал выедать глаза. Но пока есть дело многим важнее.