Я могу представлять, что мы будем счастливы. Отныне и навсегда. Могу думать, что это простая наша обыденность, а не исключение из правил. Что я здоров, а он счастлив за меня. Что все хорошо.

Но когда я снова выдыхаю — реальность возвращается ко мне.

И несмотря на свои попытки отвлечься, мне хочется, чтобы этот кошмар прекратился.

Но на утро ничего не проходит.

позволь мне проснуться с тобой в одной постели.

В баре я нашел бутылочку Blanco. Азирафель любит испанские вина, хотя я большее предпочтение, на самом деле, отдаю виски или коньяку. Я замечаю, что их тут минимум четыре бутылки. Бар у Азирафеля, на самом деле, чересчур хорош. Он подходит к его составлению с особой аккуратностью и любовью. Никаких дешевок или плохого качества алкоголя. Есть ещё бренди, хенеси, какие-то традиционные греческие напитки (он любит Грецию).

Виски, который он покупает для меня.

Так человек заботится о тебе даже сквозь расстояние. Сквозь что угодно. Ощущение себя пригодным. Если бы всё было хорошо, я бы не хотел сейчас застрелить себя. Смешнее всего осознавать, что вряд ли ты когда-нибудь реально себя застрелишь, и ощущать это желание каждые сутки.

Так подростки из хороших семей мечтают о крэке. Всё слишком хорошо, чтобы реально его пробовать, но руки так и чешутся.

От словосочетания «чешутся руки» у меня фантомно начинает болеть мое левое запястье. Я беру два бокала и иду в гостиную. На улице только-только начинает темнеть. Мы пересекаемся с Азирафелем взглядами. Улыбаемся друг другу.

Можно представить, будто бы все хорошо. Никого ничего не тревожит. Можно так много чего представать. По крайней мере, у меня не болит голова. По крайней мере, я не вижу размазанный череп своего отца. Прошло четверо суток, а я по-прежнему его не вижу.

— Вообще-то, мне по-прежнему нельзя пить, — говорю я, доставая штопор. Прежде чем Азирафель успевает открыть рот, я говорю: — Но, думаю, ничего страшного не случится.

— Ты уверен? — хмурится он, звякнув столовыми приборами. Я стою к нему спиной, продевая острием пробку.

— Мг. От половины бутылки я даже не особо пьянею. Да и, в конце концов, ты рядом, так что мне нечего бояться.

Рядом с тобой я могу прямо сейчас начать жрать стекло, будучи уверенным, что ты не позволишь мне умереть.

Так же ты не позволишь мне убежать через заднюю дверь, так?

никто этого не знает.

Я поджимаю губы, когда пробка с характерным звуком оказалась снаружи. Я смотрю в окно.

Какова вероятность, что когда-нибудь я окажусь в двадцати процентах?

Какова вероятность, что у меня вообще будет когда-нибудь своя семья?

Я кладу штопор на стол и иду к столу. Пахнет вкусно. Азирафель поднимает на меня взгляд, и я с каким-то ужасом понимаю, что, кажется, семья у меня есть. Всегда была. После той встречи — у меня появилась семья.

Неважно, целуемся мы или нет, спим или нет, есть между нами что-то большее чем неловкое касание, которое одной ногой стоит в платонических отношениях — это не имеет ровно никакого смысла. Пока Азирафель покупает виски и лепит пластырь на незначительные раны, пока мы ходим по музеям и обсуждаем систему власти над большинством — он моя семья.

Семья из двух странных, покореженных, общественно-опасных людей.

фиксирование власти.

Это все так же не имеет смысла. Я наливаю в бокал вино и улыбаюсь.

— Кроули? — голос Азирафеля рвется как будто сквозь слои ткани, материи, какого-то странного чувства. Я поднимаю на него взгляд. Семья. Он всегда был моей семьей. То место, куда я могу возвратиться — это он. Это всегда был он. — Ты в порядке? Выглядишь… уставшим. Если ты устал, то мы можем, — он резко посмотрел по сторонам, будто бы пытался найти что-то, что он мог мне предложить, — можем не…

— Ангел, — прерываю его я тяжелым выдохом, беря его руку с моего плеча. Я не выпускаю её из своей хватки даже тогда, когда, по идее, должен был. Знаете, что? Нет никакой идеи. Нет никакой сраной идеи. Не для нас. Поэтому я держу его руку в своей. Дольше положенного. Интимнее нужного. Пульс бьется у него чуть ниже запястья. Заволновался. — Всё в порядке. Сколько можно повторять, что с тобой — я всегда в порядке. Даже с пятью дырами в теле и затекшими ногами.

Он засмеялся. И я смотрю на него так, будто бы он то, чего я ждал с детства. Черт возьми, да, так оно и было. Я ждал тебя с детства. Только давай я не буду произносить это вслух — сегодня происходит так много странного. Но не запретного.

Для нас тут нет запретов.

Возможно, я могу продолжать?…

И я сжимаю его руку крепче. Я смотрю на него, улыбаясь так, что даже у меня что-то внутри щемит. Выскакивает из груди. Болит, изворачивается. И это, почему-то, приятно. Неважно, какую боль мне придется испытывать с его подачи — она всегда будет приятнее любого счастья, что я испытывал без него. Никакое счастье не может иметь ценность, если там не было его поступи, его дыхания. Всё так бесполезно.

У нас разные правила поведения. Разные установки и принципы.

Но почему мне кажется, что мы больны одной болезнью, когда я смотрю на тебя?

— Поешь, милый, ты же опять сутки почти не ел.

Не имеет значения, как он меня поцеловал и поцелуй ли это вообще. Не имеет значение интенсивность касаний, пока он просит меня поесть. Пока только с ним я могу перестать измываться над своим желудком. Пока я рядом с ним у меня не болит голова и не тошнит.

Какая разница, как кто-то трогает твое тело, если его руки намного глубже твоей оболочки. Если его руки давно завладели остатками души? Нашли остатки, собрали воедино, оставили след. Не имеет значение, как близко чьи-то руки к твоей материи, есть духовно этот кто-то влился в тебя так, что вас не разъединят ни нано-технологии, ни пистолеты.

Позвони мне, когда будешь умирать, и попроси меня взять лезвия.

и я возьму.

— Я завтракал, — я выпускаю через «не хочу» его руку. Мне бы хотелось не отпускать его никогда. Как и его. Это всё просто формальности, которых я хочу больше всего. Маленькая деталька, которой едва не хватает. Нам осталось так мало…

— Чем? — он садится и жестом указывает мне на место напротив него. Между нами вино, корзинка с фруктами, бокалы и приготовленная вместе паста.

— Кофе и… и я купил по дороге к тебе…

— Фастфуд не считается.

— Считается! Там в одном приеме пищи может быть тысяча калорий!

— Ага, которые пойдут не в энергию, а черт знает, куда ещё, хотя, — он оглядывает меня, — думаю, твой организм даже гравий на энергию разберет.

— Ой, да ну тебя, — я закатываю глаза и беру вилку. Вышло вкусно. Даже вкуснее, чем в некоторых ресторанах. А ещё позволю себе заметить — он предложил приготовить одно из моих любимых блюд. Он выучил меня наизусть.

Будто бы у него есть анкеты с блиц-опросом обо мне. Он, кажется, даже знает мой любимый цвет, мою любимую песню. Знает столько всего. Неважно, как близко наши руки, важно лишь то, что мы знаем друг друга как себя.