— Оу… ну… не знаю. Такие сложные ощущения, — я опираюсь рукой о тумбу, прижимаясь бедром к ней же.

— Значит все в порядке, — говорит он, воруя с доски натертый сыр, закидывая в рот и так по-блядски нагло заглядывает мне в глаза, с такой нарочитой невинностью, что я ощущаю себя придурком. Одураченным.

— Да. В порядке, — возвращаюсь к сыру. — Просто для проформы: если я себе палец отрежу, то что я получу?

— Ну… — он хмурится, будто бы задумавшись. — Вызов скорой помощи?..

— Но мне нужна будет анестезия.

— У меня есть хорошее обезболивающие.

Я сглатываю. С трудом удается не улыбаться совсем лихорадочно. Меня буквально бьет по лицу радость. Хочется кричать, но я держу себя в руках. Пытаюсь. Во всяком случае, я пытаюсь.

— В общем, фишка в твоем положении и причастности к событиям, которые могут повлечь трагедию, — возвращается к теме он с абсолютно невозмутимым лицом. Таким, будто у него даже внутри ничего не дернулось от подобного. Хитрый ублюдок. Будто бы я мог ожидать от него чего-то другого. Я будто у него на поводке. — Как бы то ни было, но любая ситуация — совокупность факторов. Хотя никто не отрицал удачу, — кивает он сам себе, высыпая пасту в давно закипевшую воду.

— Удача. Определено. Львиная доля всегда на ней. Твоё положение в обществе и отношения. Твоё благополучие и связи. Всё это череда удачи, которая рождается из чужих решений. Всё строится на решениях, которые ты не принимал. Сыра хватит?

— Да. Вполне. Вообще все абсолютно несправедливо. Кстати, тебе очень идет белый верх, — он оглядывает меня так оценивающе, как не каждая девушка на меня пялилась перед сексом. Что он со мной творит? Если решил довести меня до инфаркта, то он идет нужным путем. Мы даже не пили, о, Дьявол, а у меня уже нет на него сил. Нет сил на себя. Держать себя в руках. Слишком сложно.

Азирафель любит готовку. Я наблюдаю за ним, и он кажется мне таким спокойным и уютным. И каким бы неуместным был полноценный поцелуй, каким бы аляповатым и опошленным он был здесь, среди всего. Мне хочется обнять его. Сжать в своих руках и стоять так до самой ночи. До того, как не простучит двенадцать ночи. И всё вернется назад.

Выходной, который я посвящаю слишком фантастическому счастью. Двадцать минут или тридцать — я не знаю. Я не слежу за временем. Только за Азирафелем. За его движениями. За его мимикой. На моей щеке до сих пор теплится касание его ладони. На губах — след от его губ.

Всё так далеко и так близко, что у меня снова чешутся руки, но я с великим усердием одергиваю себя. И так же быстро забываю об этой чесотке.

Куда ты клонишь, Азирафель? Чего хочешь?

Расскажи мне, чего ты хочешь от меня сегодня, и я готов дать тебе всё. Могу принести к твоим ногам голову любого — даже самого себя.

Если ты решил, что время пришло, то я буду самым счастливым придурком в этом мире.

К чему ты клонишь?

Покажи мне.

— На самом деле, человеческая жестокость иногда мне кажется исключительной, — говорит Азирафель как-то не в тему, потому что мы последние минут пять обсуждали Лавкрафта. Хотя… понятия почти рядом. Тут Ктулху, а тут — жестокость. Очень близкие понятия. — Я как-то… видел одну запись. С тобой.

— Что? — я пораженно раскрываю глаза, пялясь на него так, будто явился лик моего отца. То ли с ужасом перед трупом, то ли с непониманием перед реальностью. Или сумасшествием. — Откуда?

— Твоё недавнее выступление в банке, — выдыхает Азирафель, разогревая сковородку.

— Я заглушил все камеры!

— Нашли запись на телефоне одной из жертв. До сих пор думаю, какими усилиями Босс отмыл тебя перед ними.

Я больно закусываю губу с внутренней стороны, так, что едва не прокусываю. Отворачиваюсь. Черт, Босс. Я не понимаю. Абсолютно точно не понимаю. Зачем так стараться для человека, в котором ты сомневаешься настолько, что боишься подпускать к чему-то серьезному?

Возможно ли, что он… просто боится? Пытается оградить меня от стресса, от приступов, от непредвиденных обстоятельств?

Забота?

Так, стоп.

Никаких мыслей по поводу этого сегодня.

После двенадцати ночи у меня будет достаточно времени, чтобы обдумать это. Сейчас надо расслабиться. И я выдыхаю. Мои плечи опускаются.

— Её почти никто не видел, если ты боишься за это. Опять же, благодаря твоему Боссу. Я говорю о том, что ты… ты был фантастически пугающим. Даже у меня мурашки по коже пробежались. Хотя я никогда не сомневался в тебе.

— И у тебя нет причин для сомнений далее, — с какой-то эфемерный тяжестью, фантомной болью в груди, я делаю шаг вперед, обходя Азирафеля со спины, заглядывая к нему за плечо. Надо расслабиться. Немедленно. Отвлечься от ненужных мыслей. А ведь все мы знаем, что лучшее в этом деле — это Азирафель. — Неважно, каково будет мое состояние, я никогда ничего не сделаю тебе. Неважно, к каким способам деструкции я прибегаю по отношению к себе или другим. Тебя я не трону никогда. Не позволю ни себе, ни кому бы либо ещё, — я громко выдыхаю за его ухом и он весь вздрагивает. Я вижу мурашки на его шее. И она так соблазнительно открыта, что мне хочется вцепиться в неё. Я облизываю губы. И стук сердца медленно подкатывает к горлу. Не сумасшедшим биением, а вкрадчивым и тяжелым. Наступающим. Я прикрываю глаза. — Ты ведь всегда знал, что я буду тащиться за тобой как самая преданная псина. Так ведут себя дворняжки, когда подбирают их. Пора…

— Поразительная преданность, — хриплым голосом продолжает он, перемешивая пасту с соусом лопаткой. Он делает это таким деревянным движением, что я могу ощутить его напряжение. — Болезненная даже.

— Тебе не нравится? — шепчу я, наклоняюсь к нему ещё ближе. Пару миллиметров, и я прижмусь к нему всем телом. Я дышу ему в шею, и я только примерно могу предугадать реакцию его тела.

— Я этого не говорил. Никогда, — он выпрямляет шею, так, что мои губы почти касаются его уха. — И уж тем более я не боялся тебя. Ни разу в своей жизни.

Он едва поворачивает ко мне голову, так, чтобы он мог видеть мои глаза. Мои широченные зрачки, будто бы я под кайфом. Мои руки тянутся к его телу, но я фиксирую их в кармане моих брюк. Мы смотрим друг другу в глаза.

я твоя ручная пантера.

— Меня всегда поражало то, что ты никогда не хотел воспользоваться мной. Я ведь всегда мог столько для тебя сделать по одному твоему слову.

— Энтони, — он хмурится и выглядит почти оскорбленно. Когда он называет меня по имени — тогда он хочет сделать акцент на своей серьезности. — Ты не вещь, чтобы тобой пользоваться. Сравнение с собакой, конечно, хорошее, но ты человек. Очень близкий мне человек.

Я пораженно моргаю, затаив дыхание. Азирафель говорит:

— Ты не дышишь.

И я отшатываюсь на некоторое расстояние, осознав, что он подметил это, скорее всего, за счет того, что до этого он ощущал моё дыхание на своей коже. Так, как я его ощущал его на себе в музее.

— Сходи за вином, пожалуйста, в бар. Выбери что-нибудь на свой вкус. Почти готово.

Я киваю.

Я улыбаюсь ему. И он улыбается мне в ответ.

Я почти могу представить то, что мы самые обычные люди, которые проводят вечер вместе. Нет никаких трагедий и ужасов. Убийств и маньяков. Есть я и он. Паста, вино и вечер, проведенный в теплоте и уюте.