— У моего биологического отца были зеленые глаза. Моя биологическая мать говорила, что глаза у нас очень похожи, — я отделяю желток от белка. Такими натренированным движением, будто бы делал это всегда. Ловкость рук. Приобретенный навык, когда ты делаешь надрез жертве. Надо быть очень аккуратным. Это не хирургическая операция, но некоторые основы тебе нужно знать. Где нельзя резать, чтобы не задеть вен и не вызвать обильного кровотечения. Как сдирать кожу с рук, чтобы жертва не умерла. Самое противное в этом — когда его начинает тошнить. Черт, лучше кровь, чем блевота. — Надеюсь, он уже умер, — я распаковываю упаковку какого-то, видно, дорогого сыра. Азирафель никогда не покупает дешевые сыры, потому что они напрочь сделаны из пальмового масла и напоминают кусок пластилина.

— Нет, — Азирафель качает головой, подставляя ко мне терку. Он достает ножик. Мы стоим близко настолько, что я едва не прижимаюсь к нему своим бедром. — Он на условном. Не помню, с чем было связано дело, — он выдыхает, нарезая бекон. — Вроде, что-то связанное с религией. Не помню.

— О, вот так, — я поджимаю губы. — До сих пор не понимаю, как ему удается скрывать от полиции столько.

— Так всегда было и есть. Люди, имеющие право на убийство. Просто надо быть чуть более хитрым. Плюс полиция редко лазит в разборки таких банд. Твой отец, насколько я мог судить по всем делам, о которых слышал, ни разу не убивал гражданских. Это как война. Пока они не трогают непричастных — полиции нет дела. Что-то вроде: не суйте пальцы в розетку. А если засунули, то, — он пожимает плечами, — сами виноваты.

— В таких межгрупповых распрях часто убивают жен и детей, — говорю я на выдохе. — Полиции тоже все равно?

— Эти дела ни разу не доходили, — полушепотом отвечает он, качая головой. — Это невозможно, — внезапно говорит и снова тяжело выдыхает, пялясь на свои руки с ножом в них. — Когда я думаю об этом, постоянно чувствую себя тревожно.

— О чем «об этом»?

— О… как ты это называешь? Право на жестокость? Ага, о нем самом. Понимаешь ли, — говорит он, проводя острием лезвия по тонкому слою бекона под ним, — столько убийств проходят мимо нас. Потому что это «не наше дело». Знаешь, большую часть времени ты не думаешь об этом. Ну убили и убили. Я в этом живу. А потом ты приезжаешь на место преступления. Видишь убитых горем родственников. Детей. Да даже собаку. И приходишь в истинный ужас от того, что у него тоже была жизнь. Ты никогда не сможешь воспринимать смерть как смерть, пока это не коснется тебя лично. Пока это проходит мимо тебя — это просто герои кино. Статисты.

Я вздрагиваю.

Вот она — философия моих убийств. Статисты, не имеющие жизни. Манекены с пустыми глазами и ртами. Кто-то, кто не касается тебя. Вещи, заполняющие задний фон. Массовка. Для тебя одного. Для психопата с ножом в руках и чужой крови. Утверждение собственной власти из-за комплексов, психических болезней и недостатка признания.

Все, кто стремится к власти или популярности — это все от недостатка признания. От ощущения себе ничтожеством. Слишком маленьким для этой земли. Слишком бесполезным. Ты просто стремишься доказать им всем, что ты что-то значишь.

Так некий объект «а» проживает всю жизнь не для себя, а для того, чтобы доказать какому-то бывшему любовнику, что он чего-то стоит.

Промотанная на ускорении жизнь. Все для итога. Итога, когда ты остаешься ни с чем, потому что не было момента, когда ты что-то делал или жил для себя.

Стремление к остаточной жизни.

что мы оставим после себя?

Мы все тут лузеры-неудачники, раз оказались в чистилище с стратосферой над головой. Мы все тут оказались всего-то биомусорм, скопищем плесени на шарике из лавы и камня. Всего-то без приглашения затесавшиеся на заведомо отстойную вечеринку. Познавая эту истину, большее всего стремишься к тому, чтобы тебя узнавали.

Или утверждению себя над другим. Доказать другим, таким же как и ты — плоти, состоящей из космического мусора — что ты стоишь больше их всех.

Нет, не стоишь. Никогда не стоил.

Понятие статичности вырастает из-за определения собственной главенствующей роли. На такой периферии себя ощущает Азирафель.

Я моргаю. Выдыхаю. Говорю:

— Отсюда и растет чувство того, что тебя это не коснется. Рак или авария. Убийство или изнасилование. Столько ужасных вещей, которые происходят около тебя, — с силой прохожусь гладкой поверхностью сыра по терке. — Ты думаешь, что тебя и твоих близких это не коснется, потому что в мире семь миллиардов — или больше? Я не помню — так вот, семь миллиардов или больше, и определенный процент умирает. Кого-то насилуют. Над кем-то издевается. Столько людей, которые страдают. Но там нет тебя. Чувство статичности для них предопределяется твоим верховенством над ними. И ты почему-то уверен, что тебя окружает купол божьего или дьявольского благословения, поэтому тебя это не коснется. А на самом деле это треш-лото, где никто не знает, какое число выпадает им. Число раковой опухоли? Чисто изнасилования? Число пожара, который унесет жизни всех твоих родных? Мы никогда не узнаем. Мы и не думаем об этом, пока имеем власть. Власть относительной нормальности над процентом несчастных. Власть всегда строилась на унижении и боли других, — я дергаю рукой такой так, что царапаю палец. — Черт.

— Секунду, — он оставляет нож, а я просто пялюсь на свой палец. Из-за обезболивающего, которые я выпил утром, кровотечение обильнее. Я слизываю с него кровь. Не знаю, кто придумал, что она на вкус — ржавчина. Я знаю вкус ржавой воды с детства, и кровь — другая. От вкуса крови тошнит.(Вкус моей крови — амфетамин)

Азирафель возвращается с пластырем. Рвет на ходу, выкидывает в мусорку и ловким движением через две секунды царапина уже замотана. В этом не было необходимости. Это всего лишь царапина. И я глупо улыбаюсь. Дело не в том, что не было необходимости в пластыре. Дело в том, что это сделал Азирафель. Проявление заботы. Внимание.

— Всё? — спрашиваю я, усмехаясь, поднимая взгляд с пальца на него. Я смотрю ему в глаза, изогнув бровь.

— А что ещё? Предлагаешь мне ещё зеленку принести для такого серьезного ранения?

— Ну… не знаю. Поцеловать, чтобы не болело сильно?

Я шире улыбаюсь. А потом я не дышу. Забываю, не могу, не знаю как. Откройте мне инструкцию по правильному дыханию. Да хоть что-то, потому что мир пропадет.

Азирафель улыбается. И следующий миг — теплая ладонь на моей щеке, и я ощущаю мягкое, почти невесомое касание его губ. Это не поцелуй. Это просто неловкое прикосновение его губ рядом с моими. Мне приходится ухватиться одной рукой за кухонную тумбу, чтобы не повалиться, потому что колени помягчели. На моей щеке тает прикосновение его ладони. Такой теплой. Такой родной.

Касание — ласковое, скользящее, невесомое, прозрачное. Оно заставляет мое сердце сжиматься, ломает мои легкие до того, что я не могу вдохнуть. Нет. Не так. Не хочу. Мне так это не надо в секунду, когда происходит это касание. Будто бы столкновение двух поездов.

Моя рука только успевает потянуться к нему, к изгибу его спины, как он резко отдаляется от меня, берет ножик и снова режет бекон как ни в чем не бывало.

— Не болит? — он усмехается.

А я судорожно выдыхаю, ощущая себя кретином. Черт. Черт.

Кому расскажи, не поверят — психопатичный убийца засмущался гребаного касания губ. Даже не поцелуя. А я чуть с ума не сошел. Дьявол, сделай так, чтобы я умер, если поцелую суждено будет случиться.