мою власть.
утверждении себя над убогими.
трон каждого правителя был построен на садизме, жестокости и унижениях. вот что такое власть.
они сами мне отдали это.
Я мотаю головой и щурюсь, читая текст.
— О, я знаю это. Это дело так и не раскрыли. Оно вошло в историю. Поразительная жестокость, да? — Азирафель поворачивает ко мне голову.
— Они просто не были знакомы с нашей работой.
— Мир и никогда не должен будет знакомиться с этим, — полушепотом говорит Азирафель, пока пялится на воссозданное место преступления.
Знаете, мне так срать на это. Мы стоим вместе, я — по левую от него сторону, моя ладонь — на его правом плече. Я оглядываю зал. Никого. Сегодня будний день. Время после обеда. Никто не ходит в такое время в музеи. Даже в такие музеи. Как бы ты ни стремился к власти над убогими, твой начальник тебя не отпустит.
И я стою, приобнимая его за плечи, пока мы перекидываемся своими мыслями об убийстве. Я говорю о том, что его удушили.
— Смотри, видишь, след на шее. Очень явный при том, смотри, — говорю я, и моя рука соскальзывает вниз. Моя раскрытая ладонь на его напряженной спине. Я слышу частоту его дыхания. И слышу ритм своего сердца. Но я продолжаю говорить так, будто я ведущий экскурсии по криминалу. Историческому криминалу, черт возьми! — Линия от удушья идет чуть вверх, и…
— Да, скорее всего, его тащили по земле, завязав удавку на шее, — говорит Азирафель таким непринужденным голосом, что мне даже становится смешно. Я чувствую его напряжение. Моя ладонь продолжает совершать свой путь от его плеча, и ниже, ниже, ниже, ещё ниже. Столько интересных мест, где бы хотела оказаться моя ладонь. Но это музей. Ведите себя прилично — написано перед входом. Побудь приличным перед черепом какого-то серийного убийцы. Ему за вас стыдно.
— Скорее всего удушили пока куда-то тащили, — выдвигаю свое предположения я, закусывая губу. Моя рука соскальзывает по ткани его белой рубашки пока не оказывается на сгибе талии. Совершенно не таком, как у девушек — плавный и едва заметный. Мне кажется, вернее места для моей ладони не было. Даже пистолеты. Даже ножи. Даже упаковка мета. Ничего. И моё сердце подскакивает к горлу. Азирафеля мелко передергивает, а я плотнее фиксирую свою руку. Пытаюсь казаться уверенным, когда из-за бешеного ритма моего сердца у меня мутнеет перед глазами.
— Возможно, и от ранений. Сколько их тут? Раз, два, — Азирафель чуть вытягивает шею, пытаясь сосчитать их всех. А у меня перед глазами, кажется, двоится, пока я пытаюсь успокоить ритм своего сердца. — Десять. Это которые видны. Представь количество крови, — он качает головой, а я ощущаю то, что его дыхание наконец выравнивается.
— Убийство было совершено в июле, — говорю я хриплым голосом, заметив дату на вывеске. Моя ладонь на изгибе талии так плотно прижата, что я могу ощутить как вздымается его живот от дыхания.
Азирафель поворачивает голову в сторону вывески. Чуть щурится, пытаясь прочитать все написанное.
Мой ритм пульса приходит в норму, и я едва дергаю пальцами, поглаживая кончиками пальцев ткань белой, идеально белой и выглаженной рубашки. Его кожа так предельно близко. Это тонкая ткань. Такая тонкая, что я ощущаю тепло его кожи. Так близко и так далеко.
Это рубашка — как аллюзия наших отношений. Мы так близко, но все равно недостаточно, чтобы действительно ни о чем не жалеть.
Слова, которые должны быть сказаны, уже давно были произнесены.
Мне больше не о чем говорить.
— Кровотечение, скорее всего, было обильным из-за жары. Даже вечера довольно теплые. Тем более посмотри на его одежду, — он хмурится и трет подбородок, хотя мне уже чертовски плохо видно с такого ракурса его лицо. — Она теплее нужного. Я не знаю, какая там была погода, но могу догадаться, что, скорее всего, он вспотел, а при таком случае потеря крови многим активнее.
Я киваю. Я слышу его дыхание, ощущаю, как он расслабляется. Наконец-то расслабляется. Падай ко мне в руки, я всегда буду здесь.
— Наверное, он не особо мучился.
— Что ты такое говоришь? — наверное, он опять хмурится. Говорит возмущенно, но это — фальшь. Он не напряжен. Он кладет свою голову на мое плечо, а мое сердце, наконец, полностью успокаивается. Нормальное сердцебиение и нормальный пульс. Мы стоим здесь, прижатые друг к другу, едва не пришитые, и смотрим на это импровизированное место преступления. Нам обоим все равно на то, мучился он или нет. Нам так все равно.
— Есть смерти многим хуже. Страшнее всего в смерти то, что ты можешь умереть страдая.
— Тебя-то уж это точно не коснется.
Он усмехается. Я киваю.
Он прав. Не коснется. Я все продумал на несколько шагов вперед. Все обходные дорогие и запасные пути отступления (для этого, в нашей организации, даже есть определение — “аптечка чумного доктора”, но об этом многим позже). У меня есть все, чтобы убежать через заднюю дверь. Но я так не хочу, чтобы Азирафель позволил мне это сделать.
Попроси меня остаться. Просто скажи это. И я буду здесь, рядом, столько, сколько будет нужно тебе.
Мы стоим в этом музее человеческой жестокости, попытке проявить как можно больше власти, познать чужую боль, исследовать её глубину. Мы стоим и смотрим на раскрашенный профессионалами манекен. Моя рука на его талии, его голова на моем плече. Перед глазами ничего не плавает, сердце не шумит у меня в ушах. Мне так спокойно, пока мы стоим вот здесь.
Прообраз безвозмездный искренней любви посреди человеческой власти.
Несовместимые понятия. Две противоположные сущности. Мы так сюда не вписываемся. Едва ли я вообще хоть куда-то вписывался.
Тепло Азирафеля под моей ладонью. Роскошь, которой я не вправе обладать. Шутка в том, что я ничем не имею права обладать из того, что я делаю или владею. Мои машины и мои костюмы. Оружие и наркотики. Ничего из этого не досталось бы мне, если не мой род деятельности.
Кроме Азирафеля.
Это единственный человек, с которым я познакомился без связи с криминалом. Такие простые обстоятельства. Ни от чего не зависящие, глупые и обыденные, они подарили мне самое лучшее, что я мог знать.
Я зависаю на окровавленном ножике, валяющемся поодаль жертвы. Я склоняю голову чуть влево, утыкаясь щекой в его макушку. Моргаю. Разве это не смешно? Единственное, чем я хочу обладать, что хочу оставить у себя до конца дней своих, что делает меня счастливым — оно никогда не принадлежало криминалу. Это смешно — то, что даже не будь я связан со всем этим, то, скорее всего, я бы все равно с ним познакомился.
И тогда все было многим легче.
Возможно, я бы был криминальным психиатром. У нас было бы много общих тем, и мы бы ужинали вместе. Я бы ничего не боялся и жил нормальной жизнью. Как и он.
Смотрели бы вместе фильмы, съехались, возможно, через полгода, потому что так по-странному оказавшись рядом, без препятствий к общению, мы имели на то полное право.
Но из-за всего этого дерьма мне приходиться идти по тонкой леске, боязливо к нему подбираться, бояться собственного дыхания и ритма сердца. Мне приходится стремиться к нему сквозь буераки и рвы, лишь бы иметь возможность чуть дольше с ним остаться.
