Между нами протягивается пауза. Анафема то ли обдумывает мои слова, то ли не понимает меня. Учитывая моё собственное сумбурное состояние, мою разбросанность мыслей, желание вылезти из собственной кожи — я не удивлен. Я и сам себя не до конца понимаю. Если быть честным, то я совсем себя не понимаю. Будто бы я лезу туда, куда не должен был.
но они первые залезли сюда.
После тяжелого выдоха Анафема говорит:
— Ты говоришь загадками. Пожалуйста, не пугай меня ещё больше. Я и так каждый раз, когда смотрю на всю диагностику, прихожу к неутешительным выводам.
— Я говорю о том, что мне что-то подсунули. Что-то очень, очень жесткое.
— Я знаю пару таких штук, которые могут действовать на протяжение пару недель, но проблема… Энтони, есть проблема.
— М?
Она снова молчит, а я поворачиваю направо. Запястье снова чешется. Черт, забыл, надо будет обработать, как только подъеду к нужному месту. Есть плюс от раздражения, от злости, от этой дряни — ты немного забываешься о собственном существовании. О желании вылезти из кожи.
Наконец, Анафема говорит:
— Я знаю о случаях, когда использовались мощные психотропные наркотики. Люди вели себя неадекватно, а потом умирали без причины, у всех были панические атаки и мания преследования. Похоже на галлюциноген. Есть те, что провоцируют психоз. Галлюцинации, страх, и снова, снова паника.
— О, это похоже. В чем проблема?
— Проблема в том, что, чаще всего, нельзя спровоцировать такой длительный психоз, если нет шизофрении.
Раздается скрежет резины об асфальт, я останавливаюсь в метре от преходящей дорогу девчонки лет десяти. Она испуганно замирает, смотрит на машину и быстро убегает. Проходящие мимо люди глядят на мою машину с подозрением. Кто-то грозит кулаком.
А я снова рванул на высокой скорости вперед.
— Энтони?
— А, да? — с трудом сглатывая слюну, с великим усердием набирая воздух в легкие, я снова говорю. — Я в порядке. Пришли мне адрес его лаборатории. И предупреди.
— Послушай, Энтони, нет ре…
Я сбрасываю вызов, откидываю телефон и заезжаю в первый попавшийся поворот так, что машину едва не заносит. Глухой стук от удара разносится по салону моей машины, когда я ударюсь ладонями о руль. Снова и снова. Пока не встречаюсь собственным лбом с рулем.
— Черт. Черт. Чертчертчерт.
Ритм сердце снова ускоряется. Мне надо его замедлить. Успокоиться. Пока не стало слишком поздно. Не в моем состоянии рисковать. Но с каждой секундой, с каждой мыслью, с каждым выдохом, меня только сильнее раздирает страх и злость. Мои зубы едва не скрипят. Сердце бьется так, что болит грудная клетка. Кажется, что даже само сердце болит.
У меня сбивается дыхание.
От гребаного отца мне, возможно, помимо цвета глаз, досталась чертова шизофрения.
Спасибо, папочка, что испортил мне оставшиеся годы жизни.
Спасибо, папочка, надеюсь ты сдох в мучениях таких, каких даже я не знаю.
Так, выдох. Вдох. Надо дышать ровнее. Я откидываюсь на сиденье, пялясь в тупик. В сетчатую решетку. В мусорные баки. Смотрю и, кажется, не дышу, пытаясь хоть так успокоить гребаный пульс. На секунду перед глазами все плывет, а потом снова становится на свои места.
Теперь мне ясно, почему Анафема раньше не могла мне её диагностировать.
Потому что она стала развиваться только сейчас.
Только сейчас она, подобно сорняку, пробилась сквозь асфальт. И теперь, как бы ты не вырывал, чем не душил и как не топтал, оно не уйдет. Будут цвести даже в бетоне, рваться, приобретать все более пугающие оттенки.
Энтони Дж. Кроули, прими поздравления.
теперь ты официально в полном дерьме.
и тебе некуда бежать.
Мне удалось сбежать через заднюю дверь, за мной ведь даже никто не пошел. Но куда меня это привело? Куда я прибежал? И что я должен делать теперь? И должен ли я делать хоть что-то?
То, что мне подсунули там — эта штука спровоцировала психоз. И это то, что заставило меня сходить с ума. Они не хотят моей смерти, они хотят, чтобы я мучился. Возможно, прямо сейчас они следят за тем, как я тону. Как я смог дойти до этого?
Я ищу под задним сидением аптечку, доставая и неровно рвя бинты. Щелкает крышечка антисептика.
Как бы ты ни кричал — они не слышат.
Знаете, почему я так и не пришел к суициду? Даже сейчас, осознавая, что у меня, скорее всего, гребаная шизофрения, которая закроет меня доступ к кислороду, я все ещё не делаю этого? Потому что продолжая жить я ничего не потеряю. А смерть обрубит мне все. Я не боюсь умереть, я боюсь, что я могу упустить свой шанс просто уйдя с этой вечеринки пораньше.
Вдруг за углом твоя судьба?
Нельзя уходить до того, как не выключат свет. Даже если уже все ушли, даже если всё в рвоте, презервативах и лопнутых шариках, ты должен продолжать танцевать. Пока не выключат свет. Пока вечерника не окончится.
Иначе зачем ты вообще пришел сюда? Зачем делал то, что делал?
В конце концов, из моих рук падает антисептик, когда я выливаю его на свое запястье. Мои руки дрожат, мои губы — тоже. Кажется, что даже мои внутренние органы дрожат.
Я схожу с ума — об этом я думаю, когда заматываю бинт на своих запястьях. Что об этом скажет Анафема? Как это будет называться в медицинской терминологии? Почему я занимаюсь деструкцией самого себя уже настолько явно? Представьте, насколько все плохо в организме, когда начинают появляться физические раздражители. Все явно проебано.
Хьюстон, у меня нет проблем. Это я проблема.
Понимаете ли, уже даже нет особого смысла в сдаче анализов.
Если мне не дали ничего мощного, то мой разум просто сам сдался. Если дали — то это просто помогло ему сдаться. Нет смысла в том, что будет на этих бумажках, если результат один и тот же.
Кроме одного.
Если это действительно был препарат, то это будет немного более пугающим. Значит, они действительно уже тянутся ко мне. Не к моим знакомым, не к близким, они тянутся ко мне.
Кто-то, кто мог знать о моей предрасположенности к данному недугу. Но кто?
Кто-то либо слишком близкий.
Либо слишком далекий.
Мои губы продолжают дрожать, когда я достаю телефон, который завалился за кресло, и открываю номера.
Я чувствую себя разодранным на части. Не сложенным и покореженным, гниющим и с полностью сбитыми кодами и глюками. Чувствую себя так, что мне хочется тошнить своим существованием.
Я слышу гудки.
Слышу это «Алло». И я говорю:
— Поговори со мной, пожалуйста. Мне очень это надо.
То, как звучит мой голос — это опять незнакомо мне. Испуг это, нервы, страх, загнанность — что угодно. Ничего не имеет смысла в названиях, когда у тебя зубы стучат друг о друга от бессилия. Я не хочу снова разочаровать Босса, не хочу показывать им, что я полностью разрушен изнутри, и теперь понадобится чересчур много сил, чтобы восстановить себя.
