Он сглотнул. Слезы, проклятия, ругань — были недостойны мужчины.

— Почему теперь ты отвернулась от меня, Сонаэнь? Почему не прежде? Хотел бы я думать, что тебя принудили. Что изнасиловали. Для тебя в том нет позора, для меня нет ничего, кроме мести. Это было бы проще…

Это не было бы, но в какую-то минуту Ниротиль принялся говорить все, что в голову взбредет.

— Я насиловал.

Эту правду он не озвучивал с тех самых пор, как первый раз получил перелом носа в ответ на собственное хвастовство, полжизни тому назад.

— Первый раз мне было семнадцать. Я думал, это будет весело, понимаешь. Я действительно думал, что так надо. Их было две. Одна не сопротивлялась, и я… я даже подумал, если она не кричит, не выцарапывает мне глаза, то она, может, и не то что против. Сама виновата, — он пожал плечами; мир виднелся сквозь белую пелену, и воину было уже плевать, слезы это или туман воспоминаний.

Он помнил. Странно, какие причудливые шутки играет память. Ниротиль помнил то, что видел, что слышал, но тело словно забыло, хотя годы спустя ему казалось, что он все еще может почувствовать вкус крови во рту, обломанные ногти девушки, впившиеся ему в предплечья, собственные тяжелые вздохи над ней.

— Она была тихой. У тебя бывают такие глаза, когда я… когда я пытаюсь стать тебе ближе. Скучные. Это унизительно, но хуже, хуже то, что… — он покачал головой, — нет. Просто — нет. Больше не хочу.

Если бы Сонаэнь сидела перед ним, в трезвом уме, в памяти, Ниротиль скорее предпочел бы положить голову на плаху, чем повторить ей все сказанное в лицо. И даже самому себе он не мог рассказать о другом открытии, сделанном за время брака с Сонаэнь.

Он уже и сам не мог отличить изнасилование от их супружеской близости, а близость — от изнасилования.

Чего бы ни хотела от него его жена, она этого не получала.

Он не попрощался с ней, уходя. Снова мелькнула странная мысль — задуши он ее подушкой, никто и слова бы не сказал. И не удивился бы никто.

*

— Я знала, что найду тебя, капитан, на воле, — Триссиль плюхнулась рядом с ним, не спросив позволения.

С полчаса прошло, как он распустил их, и все сотники и воеводы поспешили убраться от него прочь. Трис, конечно, не убралась. Ясень держался в отдалении, но наблюдал за окрестностями.

Впервые за очень долгое время Ниротиль плевать хотел на охрану. Четыре месяца он трясся над тем, чтобы обеспечить безопасность своей жене. Для воительниц спать в кольчуге было делом привычки — но Ниротиль замечал следы на теле Сонаэнь там, где броня давила особенно сильно.

Не в первый раз поймал он себя на размышлении о том, что, будь он чуть более решительным в делах сердечных, прибил бы втихаря лекаря, осматривавшего Сонаэнь и свидетельствовавшего неоспоримые доказательства ее измены. Теперь же с неверной супругой что-то нужно было делать, срочно, и это было хуже всего.

— Трис, что мне делать? — спросил он соратницу тихо. Ее шершавая, крупная кисть оказалась у него на колене.

— Подожди, пока она выздоровеет. Потом думай.

Они сидели у его старой палатки — сейчас Лиоттиэль не желал видеть над собой каменных сводов. На душе у него было гадко.

— Пойдем в бордель, капитан, — тихо сказала Триссиль, — нажремся в слюни, снимем каких-нибудь шлюх, пусть скачут вокруг нас до утра.

— Во Флейе нет ни одного борделя, распутная ты женщина.

— Что за помойка! — возмутилась воительница искренне, — когда мы уже уедем отсюда куда-нибудь!

Иссиня-черные волосы, выкрашенные на кончиках в яркие цвета, защекотали полководцу подбородок, когда Триссиль порывисто обняла его за шею и горячо забубнила куда-то в район кадыка:

— Вот выберемся, капитан — обещаю, сразу в бордель и по питейным дворам. И приколотим плащи к лавкам, чтоб не сразу выкинули.

Табачный вкус ее дыхания, пыль на ее одежде, знакомый акцент, дешевая коричневая краска сукна на кафтан, даже дубленая жилетка с простонародной, немудреной вышивкой — все это, знакомое и родное, напомнило о потерянном уюте Руин.

— Останься со мной сегодня, Трис.

— Останусь, куда ж я…

— Останься со мной, ночью. Раздели со мной тепло, — полководец отстранил ее, сжав за плечи.

— Вот так бы и пнула промеж ног! — зашипела Триссиль в ответ, щурясь, — я тебе не шлюха какая-нибудь. И не содержанка твоя!

Отвесив ему подзатыльник, она поднялась, легко сбрасывая, как поношенную рубаху, кольцо его рук. Уходила Трис медленно, покачивая бедрами и поигрывая плечами, как в танце, позволяя оценить все достоинства своей фигуры и пластичности дикой кошки — так она и сражалась, и любила.

Ниротиль стыдливо опустил глаза, усмехаясь. Он не был уверен, что ему действительно нужна женская ласка — достаточно было бы любого проявления близости и приязни. Спал он в своей палатке снова. Над темным пологом мелькали в лунном свете неясные тени сов. Изредка слышались храпы лошадей. Изо рта шел пар.

Быстро холодало. Ниротиль поворочался в мешке, принимая затейливые позы. Он мерз все равно.

«Я размяк. Я стал слабым и жидким, как говорят руги. Привык и расслабился: улыбки эти, послушание ее — и вот цена! Куда теперь мне эти улыбки ее девать? Мори, ах, Мори, был я дурак — ты трусливая, жадная, жалкая девка! Но ты всего лишь бросила меня, а не изменила мне».

Легкие шаги перед палаткой он едва расслышал. Зашуршала ткань полога.

— Трис? Ты… — кожа ее нагого тела была горячей и пахла полынью. Как и ее волосы. Но ее губы и дыхание на вкус отдавали лимонной брагой.

— Тихо. Не говори ничего. Ох, ноги-то ледяные!

*

Ясень, прокравшийся к палатке, был деликатен и не стал заглядывать внутрь, лишь помахал письмами, просунув руку в щель. Ниротиль прочистил горло, моргая со сна и пытаясь убрать черные пряди волос Триссиль с лица без ущерба для последней.

— Подождать не могло? — зашипел он на соратника.

— Его величество написал, — торжественно забормотал Ясень в ответ, — и мастер-воевода Сернегор.

— Этому-то какого демона надо, — полководец потянулся, Трис скатилась с его плеча, бормоча что-то на своем родном диалекте.

Сернегор был ранен при битве за Парагин — которую проиграл. Он отказался от наместничества на любой из территорий королевства, взамен предложив своих воинов для укрепления городских порядков. Насколько Ниротиль знал, он упорно продолжал выстраивать систему внутренних войск — Городского Дозора, должного заниматься порядком внутри стен. Они называли это «полицией», а самого князя теперь именовали «мастером порядка». Сернегор вряд ли возражал — едва ли кто-то мог найти дворянина с меньшим уважением к дворянству во всем белом городе. Сам он не писал писем, грамотность его лишь чуть отличалась в лучшую сторону от талантов Триссиль к письменности.

Первый рыцарь и верный соратник Первоцвет был мечом и пером Сернегора, и все письма от князя содержали комментарии и от него. Выглядело это всегда забавно. Наклон вязи вправо означал слова князя, наклон влево — личное мнение Первоцвета, чаще всего в непристойной форме и с рисунками на полях.