Чем его жены, что первая, что вторая.

*

— Этот урод трахал мою жену.

Слова, которые Ниротиль произнес, приобрели свой вес и глубину, но виноватый взгляд Ясеня и глаза Триссиль — возмущенные, яростные — почти убедили его в обратном.

Трельд, когда Ниротиль спросил его прямо: «Спала ли моя жена с этим уродом?», сбился, спутался, ошибся, часто дышал, сделал вид, что не понимает, о чем речь. Он был хороший друг. И невезучий лжец. На войне за такие попытки смягчить удар следовало пороть. Только брак не должен быть войной.

Но жертвы на нем случались вполне себе настоящие.

— Как она? — спросил он Трис, когда та вышла из комнаты, где лекарь осмотрел жену полководца и вновь выдал неутешительные заключения.

— Не слишком хорошо, капитан. Тебе лучше поговорить с ним самому, — поджала воительница губы.

Ниротиль не сделал и шага в направлении ее покоев. Он не сразу заставил себя даже повернуть голову, когда целитель покинул их. Узкие дверные проемы, ничем не огражденные, давали хороший обзор. Если бы только Ниротиль хотел ее вообще видеть.

— Капитан, можно тебя еще на пару слов? — это снова была Триссиль, нерешительная и необычайно притихшая, — если она на самом деле… то есть, я, конечно, не верю. Но если бы такое было — ты позволил бы мне больше не следить за ней?

— Что?

— Не заставляй меня, мастер, говорить опять.

— Ты долбанный воин, Триссиль из Руги, — прошипел полководец, склоняясь к ней, — и будешь караулить то, что я прикажу караулить. Даже такую дрянь, как моя очередная жена.

— Везет тебе на дрянных жен, капитан.

Ниротиль нервно рассмеялся.

В комнате курился ладан. Лекарь Корид считал его лучшим средством от заражений и ран, но, видимо, и от отравлений также. Банкет закончился к полуночи, но отраву обнаружили лишь на рассвете — в кубке полководца. По обычаям южан, Сонаэнь пила из него — как, впрочем, она редко делала в гостях, разве что в Мирменделе.

Ниротиль отогнал мысль о том, что именно тогда он был с ней недолго, но счастлив.

Недвусмысленные свидетельства измены супруги лекарь на ее теле обнаружил примерно тогда же, когда и отраву на стенках кубка полководца. Определить состав яда Корид не мог — его опыта явно недоставало, а флейян звать Ниротиль не собирался.

В происхождении яда сомневаться не приходилось. Не сомневался Ниротиль в том, что яд был предназначен ему, а не леди Сонаэнь. Но, как он давно заметил, чем меньше искренности было в ее отношении, тем больше она соблюдала формальности — традиционные поклоны, приветствия, поцелуи. Он не подозревал ее до последнего вечера — он не смел.

Даже ее необычное внимание к нарядам, украшениям, ее визиты в дом Наместника не заставили его заподозрить жену в измене.

И вот она лежала перед ним, с мокрой тряпкой на лбу, бледная, со следами воспаления от долгой рвоты в уголках губ. С потеками чужого семени на юбке. И вместо ненависти Ниротиль чувствовал собственную вину и глубокую печаль. Ее рука в ладони была мягкой и холодной, но полководец даже думать не хотел, что ему придется наказать ее.

Я люблю ее. Я не могу не любить ее, даже если никогда не прощу. Ниротиль усилием воли отгонял видения о будущем своей жены. Почему он не поймал ее раньше, но один, хоть бы даже это произошло в его собственной спальне?

— Может быть, тебе следовало переспать с кем-нибудь из моих оруженосцев, — жалко прошептал Ниротиль, садясь ближе к изголовью ее ложа, — почему же с врагом, Сонаэнь?

Лекарь трижды промывал ей желудок, и она едва была в сознании к исходу третьего раза. Теперь же она лежала неподвижно, но не спала — он мог сказать это по ее частому поверхностному дыханию. Следы черноты от древесного угля на ее растрескавшихся обожженных губах напомнили о временах у госпитальеров. Ужасные воспоминания. Хуже только воспоминания о Сальбунии и ее штурме.

Обо всех штурмах, ведь они осаждали ее раз за разом, ожесточаясь с каждым из них, пока, наконец, не одолели город.

— Бог наказал меня ранами и неверными женщинами, — пробормотал Ниротиль, гладя ее волосы, слипшиеся от пота, — возможно, мне следовало признать, что я не самый сильный зверь в этих степях. Просто отступить. А я не сдавался, я был упрям, и посмотри — вот чем закончилось. Мы с тобой по разные стороны, и я не умею воевать на этом поле, не убивая. Но не хочу убивать тебя.

Он слышал истории о дочерях воинского сословия. Кто-то за измену лишался глаза. Кто-то — таковых было большинство — получал розги. Но чаще прославляли других женщин. Не раз гордо рассказывала Триссиль о своей тетке, попавшей в плен к враждебному племени и перерезавшей себе горло, только чтобы ее муж не смел торговаться и выкупать ее.

Ниротиль предпочел бы другой расклад.

Будь он моложе и наивнее, он наверняка решил бы, что виноваты в отравлении его жены южане-язычники, но вынужден был признать, что враг засел с ним в одних стенах. Он почти уверен был, что, затеяв расследование, обнаружит признаки, говорящие о расколе в стане врага. Дека Лияри, как самый настоящий змей, способен был вывернуться, пожертвовав незначительной фигурой со своей половины поля.

Говорить открыто в стенах, где доносчики прятались в каждой тени, он бы не стал.

— Ненавижу политику. Добрая драка была бы лучше. Просто он и я, и решение за клинком в руке. Как в штурмовых войсках. Знаешь, что такое лагерь штурмовых войск? — Ниротиль погладил ее по руке, — постоянный крик. Три часа на сон. Днёвок почти не делают. Раненных с собой не возят, так что, случись что, повезет, если не бросят. И все знают, что так надо — если бы так не было, победить не могли бы, — он вздохнул, вспоминая, сколько раз слышал все это от старших и не верил им, — победа дается с кровью и криками. Дядя говорил, я родился с голосом командира. В одну руку мне вложили клинок, в другую хотели положить монету, но я выбрал древко знамени. Так и живу. Ору, дерусь и упиваюсь славой.

Зимний ветер ударил в маленькое окно, заблудился в сводах высокого потолка.

— Война, леди, дело глупое. Есть умники, они знают, как надо. И есть жизнь — и приходится справляться, с чем попадет. Все говорят: не жгите огни в шатрах! Ночью вас видно! Соблюдайте камуфляж! Соблюдайте порядок и чистоту! А хрена получится. Одни шлюхи и пьяницы. С утра до вечера все кричат и дерутся. А если бои, то раненные стонут, выжившие пьют, дрыхнут, жрут, трахают все, что могут трахать, молятся, а мертвые разлагаются в общих могилах. Повезет тем, у кого они вообще будут, хотя бы и общие. Но с другой стороны, — он судорожно втянул воздух носом, — не самое приятное соседство, даже твоему трупу, с каким-нибудь мерзавцем, которого при жизни ты едва выносил, верно?

Ее дыхание было едва уловимо. Ниротиль подумал мимолетно, что мог бы убить ее, просто положив ладонь ей на губы — синеющие и бледные.

— У Этельгунды был большой голубой павильон, красивый, чистый, там мы устраивали советы. Когда она надевала платье, то разносила еду сама. Когда доспехи — то садилась за стол. Она говорила, что у нее есть «отпуск», представляешь? — он произнес слово на сальбуниди — на хине его не существовало, — увольнительная, вроде как. Тогда Эттиги была просто женщиной. Я любил, когда мы стояли лагерем вместе. У нее порядок лучше был. Чаще всего мы спали с ней вместе — у нее. Чисто, тепло, вкусная еда. Женщина в руках, когда засыпаешь. Она и друг, и любовница, и никогда не осудит. Она умела так. Хотел бы я так уметь. Ты бы любила меня больше?