========== Пролог. Искалеченный ==========

Верность порой обходится слишком дорого. Пожалуй, об этом Ниротиль знал всегда. Когда-то, маленьким еще мальчиком, играя с деревянным мечом на пустырях вокруг Сабы, он надеялся, что однажды станет великим воином, преданным своему клану. Став старше и принеся присягу белому трону, он с немалым разочарованием обнаружил, что величия воинское звание с собой не несет.

И, чем более опытным воином он становился, тем больше погрязал в мелких раздорах кланов, долгах, мести и вечном полуголодном прозябании. А потом пришла война, и к нищете добавились ранения и… последнее, самое тяжелое испытание. Самый болезненный удар по чести мужчины.

— Значит, ты хочешь развести ее, — у Ниротиля не было сил возражать, и не было сил соглашаться. Оставалось только равнодушное созерцание простого факта реальности.

— Моя дочь очень молода. Очень хороша собой. Я уважаю тебя, ты герой войны. Но ты ведь… прости, но ты…

«Только не слышать, только не слышать этого слова! Я и так знаю, кто я теперь».

— Я отпускаю ее, — сказал Ниротиль, беззвучно выдыхая эти слова.

«Отпускаю». Вот так просто. Они были женаты всего три года и до той войны успели только едва привыкнуть друг к другу. Она потратила его деньги, она его извела ревностью и придирками, но они успели стать счастливыми. Или ему так казалось. А теперь все кончилось, у Ниротиля были деньги и трофеи, а жены не стало.

На койку в госпитале он попал умирающим героем войны, встал с нее — никому не нужным калекой. Точнее было бы сказать, с койки он не встал, а сполз. По-прежнему он не мог стоять на ногах, разве что минуту-две, и только-только начала возвращаться чувствительность в чреслах. Это не считая того, что лицо было обезображено двумя ужасными шрамами, рана на голове то и дело беспокоила, а зрение как пропало, так и вернулось едва ли на треть столь же острым. Читать он мог. Писать — если крупными знаками. Но как прежде, победить в состязании лучников… как прежде, разглядеть оттенок бисера на платье красавицы с трех сотен шагов — нет.

Когда-то в начале военной карьеры он, как и большинство юношей, хвастался всякой незначительной царапиной. Гордился каждым синяком. Теперь же шрамы и ранения, а особенно их последствия следовало скорее скрывать и прятать.

И все же первое, что он подумал о Мори, когда услышал, что она от него уходит, было усталое: «Сука».

Сука, как есть. Как красиво она говорила о любви! Как красиво любила его! А клятва, что они произносили в день помолвки? А свадьба? А подарки, на которые пошли трофеи с трех походов? Ее родственникам он дарил лошадей и две лучшие отары. Ее сестры щеголяли в платьях, на которые он привез парчи едва ли не с края земли, из Лукавых Земель. И не в тратах, в общем, дело. Ниротиль хотел убедить себя, что именно в них. Однако простая причина была тому, что Мори теперь была проклята им.

Он любил ее и надеялся на взаимность, все эти три года, а она, пока он умирал в госпитале, явилась к нему лишь дважды — первый раз уже в трауре, второй раз — недовольная тем, что траур ей так и не пригодится.

Что ж, зато его имя навек вписано в историю Элдойра. Жаль только, не посмертная слава пришла, а всеобщая жалость. Винить ли тех выживших друзей, что забыли его?

Ревиар зашел трижды. Первый раз — когда Ниротиль пришел в себя. Второй — перед походом в Сабу. Третий раз — накануне похода. Опять собираясь куда-то.

— Плюнь и разотри, — сказал просто, — еще встанешь, брат.

— Ты стоишь, я лежу, — ответил Ниротиль, — дай сложить и знамя. Упроси владыку Гельвина. Нет больше полководца Лиоттиэля у города. Отвоевался.

— Это ему судить, — повысил голос друг, — не отпустит тебя. Сернегора не отпустил, а его мало не до кадыка распороло. Эттиги добить не просила, когда помирала.

Ниротиль помрачнел. Этельгунда Белокурая умерла в день победы. Не оставила после себя ничего, кроме вечной славы. Женщина, стоившая сотни мужчин, воевода, княгиня-мятежница… несколько раз — его любовница. Да и Ревиара тоже, если верить слухам, как и еще доброй десятки воителей. Веселая, красивая, распутная и отчаянная — такой жила, и такой и запомнится.

Калекой ее не увидели. Хоронили с почестями.

— А ты бы добил? — спросил Ниротиль Ревиара. Кельхит поморщился.

— Я тебя видел. Хотел было. Думал — еще вздох, отвернется лекарь, и…, но рука не поднялась. И Бог милостив, что не поднялась, Ему виднее.

— А Эттиги?

— Она на руках у меня умерла, брат.

А голос мягкий, словно с больным головой говорит. Со скорбным рассудком. Вот и всё. Так заканчивают герои войны. Привет, победа!

***

Владыка принял его в маленьком кабинете. Это Ниротиль счел особым милосердием — ведь до самого верха лестницы его под руки несли верный Ясень и Линтиль, а последние десять шагов были сущим мучением, даже и с тростью. Ноги никак не слушались. С утра Ясень выбрил его, помог одеться, молчаливо и с достоинством выслушивал его вырывавшиеся сквозь зубы едва не богохульные ругательства, и, наконец, теперь один из четырех полководцев был готов предстать перед государем.

Гельвин был все в том же воинском одеянии, в котором Ниротиль помнил его на триумфе. Увидев соратника, ринулся к нему помочь сесть в кресло, остановился, лишь увидев оруженосцев. Сам перед собой виновато нахмурился. Он определенно еще не привык к своему титулу и его тяготам.

Наконец, определился и подхватил Ниротиля под руку, помогая устроиться удобно.

— Мир тебе. Знаю, зачем пришел, Лиоттиэль, но мой ответ прежний, — быстро заговорил Правитель, стараясь смотреть строго, — ты нужен Элдойру.

— Какая из моих частей? Забирай любую, мне хуже не будет, городу пригодится, — устало проговорил полководец.

— Голова.

Как ни было плохо Ниротилю, а все же он вздрогнул.

— Поручишься головой? — Гельвин, не мигая, не сводил с полководца внимательного цепкого взора, — за порядок в провинции? Если направлю?

— Куда мне, государь… Я у себя в доме-то… — едва не лишился Ниротиль голоса от удивления, — какой из меня Наместник?

— Умный. Ты как никто знаешь войска. Везде бывал. Все видел. Ты жил в шатрах всю жизнь, а среди мастеров войны такой опыт мало у кого есть, — голос Правителя был печален. Победа стоила жизни каждого третьего мастера-воеводы. Ниротиль это знал. Смерть забрала в свою беспощадную пасть и его, пожевала, сочла малосъедобным — и выплюнула.

— Правитель, провинции должны управляться сильными князьями. Я сейчас к ним не отношусь. Куда мне… куда хочешь отправить?

— В Загорье не поедешь, — мгновенно ответил Гельвин, — там молодой Иссиэль справится. Через четыре месяца истекает срок сдачи Мирмендела. Если они согласятся…

Ниротиль задохнулся. Стан вражеского Южного Союза, последний рубеж!

-…то только ты не станешь мстить им слишком жестоко. Вторую Сальбунию нам не простят. Мы все еще на грани мятежа, и это на долгие годы теперь. И кроме тебя, кому мне еще верить?

«Я не встану за четыре месяца», понимал Ниротиль.

Элдойр послевоенный, оправившись от осады и последовавшего триумфа, выглядел руинами. Руинами густозаселенными, тесными, не подлежащими восстановлению. Если бы Ниротиль не знал, что казна пуста — и более того, полнится долговыми расписками, то счел бы, что на самом деле у Гельвина бездонный кошелек, с такой легкостью новоиспеченный правитель тратил деньги.

Он делал все правильно. Исключительно мудро. Не сдавался никаким уговорам повременить и отложить градостроительные планы. Если бы только у него, помимо мудрости и желания спасти свой народ, были друзья.