— Желаете отобедать, госпожа?

— Благодарю, — слабо ответила она, даже не повернув головы.

Комната оказалась выдержана в тех же тонах, что и приемная, но здесь не было янтарных полос инкрустаций. Только синее стекло, мрамор и кварцевые вставки. Постельное белье и то было крашено в голубой. Холеная, дорогая и безжизненная обстановка. Чуть смятая подушка указала леди, что Ниротиль спал, даже не раздеваясь. Судя по глубине вмятины, он не снимал и кольчугу.

Сонаэнь опустилась на постель, прикоснулась руками к матрасу и постаралась успокоиться. Если Тило приходится здесь жить, она научится.

Обед подали на миниатюрном столике. Крошечные порции были изысканно украшены, блюда в основном наличествовали южные: ни привычного красного мяса, ни птицы, ни острых соусов или подливки. Сонаэнь не почувствовала вкуса. Напряженная, она так и провела несколько часов в полной неподвижности, прислушиваясь к звукам снаружи.

Тишина. Могильная, совершенно беззвучная.

Шаги Ниротиля вывели ее из сосредоточения, и леди Орта встала, оправляя рукава и готовясь встретить супруга.

*

Отец никогда не бил мать.

А Литайя Сона никогда не ослушивалась мужа. И Сонаэнь, впитавшая особое отношение матери к понятию супружества, не сразу поняла, как сильно оскорбленный мужчина может разозлиться, чем это чревато, что будет последствием его гнева.

Трогая разбитую губу и шипя от боли наутро после, леди Орта печально пришла к выводу, что переоценила силу добрых чувств полководца Лиоттиэля к себе.

Ниротиль действительно явился. Ворвался в комнату и бросил жену на пол, заломив ей запястье.

— Твою долбанную душу, Сонаэнь! — рявкнул он, замахиваясь на нее, от изумления даже не всхлипнувшую, — ты что себе позволяешь?

— Господин… я знаю, я виновата… я не должна была ослушиваться вас.

Пинок носком сапога был чувствителен, хотя полководец очевидно сдерживал себя. Запустив в волосы обе руки, он рухнул на край постели. Роскошная кровать была расстелена — и эта дерзость показалась Сонаэнь достойной лишь насмешек и жалости. Девушка вспомнила против воли, как Тило не взял ее в их последнюю ночь. Мать говорила, гнев мужчины можно погасить лишь близостью. Но подступиться к Лиоттиэлю леди не посмела.

— Да мне чхать на твое ослушание, — вдруг убрал руки от лица Ниротиль, и стальной блеск его хищных глаз стал невыносимо ярким, — до тех пор, пока оно не принесет неприятности мне как полководцу. А ты сейчас рискуешь стать заложницей у Наместника Флейи, и я ничего не смогу сделать, пока мои руки будут связаны твоим присутствием.

Сердце Сонаэнь похолодело. Она вдруг увидела себя его глазами — и это было совсем не то, что ей хотелось бы видеть.

— Я был идиотом, — вдруг продолжил Ниротиль уже мягче, протягивая ей руку и ожидая, пока она поднимется с пола, — не стоило мне писать то письмо.

— Я волновалась за вас.

— Я знаю. Ты не могла оставаться и не могла ехать. Я же говорю, есть и моя вина. А теперь посмотри на меня и скажи, что поняла.

— Я поняла.

— Посмотри же!

Он снова гневался. Сонаэнь сглотнула, поднимая глаза. Ее собственные смешанные чувства из обиды, расстройства и отчаяния уступали место знакомой жалости и легкой растерянности. Безотчетно она отмечала то, как выглядит Ниротиль, просто по привычке. Замечала его легкое смущение, когда она протянула руку и коснулась его лба, погладила по щеке со шрамами, осторожно провела вдоль линии скулы — щербинка от удара мечом плашмя, две тонкие линии удачно сросшегося разреза, бугорок на челюсти слева.

— Простите мне мой необдуманный поступок, — заговорила она, не думая о том, что именно говорит, подалась к нему, взяла его за руки, прильнула к его коленям, — я волновалась за вас. Это было сильнее меня.

— Что? Соскучилась по своему красавцу? — возможно, он хотел сказать это грубо, но вышел жалобный шепот.

И тогда Сонаэнь поцеловала его.

…Десятью минутами позже, лежа на его плече и прикасаясь к нему губами — стараясь не тревожить его напрасно, она поклялась себе, что не двинется с места, пока он не произнесет хотя бы слово. И уже понимала, что совершила еще одну большую ошибку.

Ниротиль не искал близости. Отбивался от ее поцелуев, может быть, не совсем так, как делал бы это на поле брани, но все же. Муж ясно дал ей понять, где границы, которые не стоило переходить. Нет же, ей понадобилось влезть ему в душу и ввинтиться в его рассудок. Убеждать в чем-то и пытаться его, изломанного, починить. То есть, переломать по-своему.

Совершенно дурацкая затея, если задуматься. Не было опыта для такого дела. Не было таланта. Красоты особой и экзотики тоже, если присмотреться, не наличествовало. В лучшем случае, посещать храм, поддерживать разговор в маленькой женской приемной и рожать детей. Следить за бюджетом. Такие никогда не становились единственными. Не такая, как Амрит была для него.

Но Амрит ушла и никогда не делала попыток вернуться. Охота ей была возиться с калекой. «Лицо — средоточие красоты суламита. По лицу не бьют даже врага. Враги, правда, ничуть не стесняются в выборе места для удара. Можно все пережить, шрамы на груди, на руках, пальцы, ноги, но лицо!».

— Тило, — прошептала Сонаэнь, очерчивая самый безобразный шрам на щеке.

Но вот же, она лежит рядом и зовет домашним коротким именем. Когда-то в госпитале — сто жизней тому назад — она смотрела на его кое-как собранное лицо и от ужаса не могла дышать. Печальной истиной оказалось то, что даже любви одной женщины в противовес предательству предыдущей было недостаточно, чтобы исцелить от печали одиночества полководца.

— Что.

— А она лучше меня была?

«Что ж тебе неймется» — невысказанное прямо-таки послышалось в его тяжелом вздохе.

— Да я и не помню уже.

— Врешь, — Сонаэнь проницательно прочертила вокруг еще одного шрама на его груди в вырезе рубашки, — значит, лучше.

Вдруг Тило сел. Отвернулся и заговорил быстро, глотая окончания слов, не глядя на нее.

— Слушай, милая… скажи мне, вдруг ты кого любишь, я тебя отпущу. Богом клянусь, не трону ни тебя, ни его пальцем. Дам тебе приданое. Объясню, что не касался тебя, что-нибудь придумаю…

Боль от его слов скапливалась на сердце тяжелым грузом.

— Нет, я никого не люблю.

«Кроме тебя — но тебе я не нужна».

— Ты заслуживаешь лучшего, — она заметила, как непроизвольно дергается жила на его запястье, когда он произносил эти слова.

— Позволь решать мне самой. Я хочу остаться с тобой.

— Да что с тобой раньше было, если это, — он отбросил одеяло в сторону, принялся раздеваться, — тебя устроило бы!

Сначала она подумала, что он имеет в виду свою усилившуюся хромоту. Затем поняла, что именно имел в виду муж.

— Когда ты решишься, то будешь первым.

— Еще и это, — но взор Лиоттиэля просветлел, а бледные впалые щеки окрасились краской.

Сонаэнь удалось смутить своего мужа. И эту маленькую победу она не хотела отдавать так просто другой женщине. Кому бы то ни было не желала отдавать.