*

Весь оставшийся праздник Ниротиль сидел, как на иголках, не зная, чем себя успокоить. Мелькала мысль о спасительном опьянении, но последствия принятой с утра обезболивающей смеси мака, дурмана и нескольких степных трав давали о себе знать. Алкоголь был точно излишним.

Хозяин праздника увлеченно рассказывал Трис о южных брачных обычаях. Речь дошла уже до самосожжения вдов, и впечатлительная кочевница делилась байками о самоубийствах из-за сильной тоски. Интереса к обычаям прежних языческих времен из Триссиль не выбило даже время в дружине Ниротиля.

«Выгоднее дружить, — напомнил себе Ниротиль слова Патини, — значит, дружить решили? С язычниками. Хорошие у нас союзнички, нечего и сказать! И куда Гельвин глядел? А, впрочем, что он понимает…». Зная нынешнего Правителя еще по временам, когда тот был просто Наставником в Школе Воинов, Лиоттиэль прекрасно понимал, как будут пользоваться красивыми словами и пылкими клятвами все вокруг белого трона. Первое время. Гельвин научится отделять правду от лжи. Очень скоро.

Вопрос в том, кто из его окружения не переживет этого времени.

Певцов на площадке сменила одинокая фигура в полупрозрачном платье из тонких шелковых кистей. Воины, сопровождавшие Лиоттиэля, поначалу приободрились, надеясь увидеть легендарных даитских танцовщиц. Но широкие, хотя и излишне костлявые, плечи, богатырский рост и пластика движений мгновенно выдали в танцоре представителя сильного пола.

— Так это что же, парень? — не поверил Ниротиль. Сонаэнь кивнула, не отрывая взгляда от представления, — фу, мерзость какая!

— Он принадлежит к жреческой касте, — пояснила девушка, — то, что он так одевается, не значит, что он женоподобен.

«Ага, как же, не значит, — про себя отплевывался Лиоттиэль, — подставляет зад кому ни попадя. Всегда знал, что эта зараза идет с юга». Юноша в центре красного круга, звеня браслетами на ногах и руках, теперь точно выдавал присущую своему полу силу, рваную грацию движений. Ниротиль не прочь был бы посмотреть поближе на того, кого ошибочно принял в полумраке за девушку, но будь он проклят, если попросит Сонаэнь спуститься к зрелищу!

Вокруг представление развивалось своим чередом, раскручивалось во всех направлениях независимо от того, что происходило в центре. Девушки со светильниками танцевали у воды. Сонаэнь смотрела, не отрываясь, на их плавные движения, на взмахи длинных рукавов, на качающуюся маску того, кто был в центре. И Ниротилю на мгновение показалось, что он лишний здесь, а леди Орта принадлежит к другому миру — миру времен Тиаканы, Семи Царств, древней древности.

Мысль заставила пробудиться ревность и что-то, напоминающее обиду.

— Нечего на это бесчинство смотреть. Пойдем отсюда.

Она безропотно подчинилась. Ни малйших признаков недовольства.

— Вы позволите попросить? — спросила Сонаэнь, — здесь нищих много. Я могла бы раздать милостыню от вашего имени.

— Позже, — Ниротиль вручил ей свой кошелек, — дождемся хотя бы окончания песен.

— Этого придется долго ждать. Прогуляемся вокруг храма?

На освещенной стороне любоваться было особо не на что, но на затененной, как заметил полководец, немало парочек облюбовали укромные уголки для тайных свиданий. Луна бросала достаточно света здесь. Подстриженные ухоженные кроны деревьев скрывали воркующих южных птиц. Под одним из таких деревьев — низко висящие ветви, мелкие листочки, едва шелестящие на слабом ветру — как раз уединились двое, очевидно, совсем нетерпеливых любовников. Низкий женский стон и торопливый мужской шепот заставили Ниротиля покраснеть, невольно оглянуться на супругу.

Она не подала вида, что что-то услышала. Но долго прогулка не продлилась.

Уходя, Ниротиль в арке ворот зацепил плечом одного из зрителей, тот недовольно буркнул что-то вроде «акани оймади», а уж на салебском Ниротиль говорил свободно.

— Акан мадури, хайви, — ответил он.

— Что вы сказали ему? — Сонаэнь даже остановилась. Ниротиль пожал плечами, радуясь теме для беседы.

— Он сказал: «расхаживают везде». Я ответил: «Хожу, где хочу, сосед». А ты не поняла?

— Я не знаю салебского.

— Несложный язык. Говорят, самый удобный из наших для торговли. Если захочешь, выучишь за полгода, проверено.

— А как на сальбуниди будет «я люблю»? — невинно поинтересовалась леди Орта.

Ниротиль тяжело вздохнул.

— Ва-а-паре. Шу, а па?

— Это вы что-то спросили?

«Мерзавка, знает наверняка, — думалось тем временем Ниротилю, — не может того быть, что ее мать, будучи отсюда, не знала хотя бы самых расхожих фраз на сальбуниди. Ужасно, о Господи, что я начинаю ее хотеть — мерзко, недостойно, но хочу, и хочу, чтобы хотела и она. Знание об этом дало бы ей слишком много власти надо мной. А что бывает с теми, кто подпадает под влияние своих жен?».

— Я спросил «а ты?» — перевел полководец, искоса поглядывая на супругу.

Удивленный ее дерзостью и восхищенный ее прямотой, он не отвел от нее взгляда, хотя она смотрела на танцоров на площадке, исполнявших прощальный номер. Глаза ее блестели. Почувствовав его необычное внимание, Сонаэнь явственно зарумянилась. Лукаво блеснули серебристые огромные глаза в обрамлении черной густоты ресниц:

— Что же, мой господин, вы не смотрите?

«Я вижу кое-что прекраснее, — думал Ниротиль, но промолчал, — и хочу знать, чем мне платить за твою красоту. Чем мне платить в этот раз».

— А ты так танцевать умеешь? — спросил он сам для себя неожиданно. Сонаэнь опустила глаза на мгновение. Искрящаяся улыбка, озаренное костром лицо сделало ее старше и загадочнее.

— Давно не практиковалась.

Если закрыть глаза — то ее рука на его локте возвращала в те времена, когда он был… моложе? Не столь разочарованным? Полным надежд? Полным любви?

Но если поверить еще раз — разве будет так же больно, как в первый раз, когда она уйдет от него? Когда любовь истлеет и оставит по себе одни угли? Когда победа обернется ранами, а триумф — долгами и завистью глупых зевак?

— Танцы заканчиваются. Может, будут фейерверки? — надеясь отдалить ее от себя, тщетно воззвал Ниротиль, но леди лишь мягко улыбнулась ему из темноты. Темными змейками серебра заблестели подвески в ее косах.

— А как будет «салют» на салебском? Чириди? Ва-а-паре… таи… чириди?

— Не так, — буркнул он, — сначала говоришь «салют», потом говоришь, любишь или нет.

— Люблю, — веско и значительно произнесла она, и глаза ее не смеялись в эту минуту. И от этого тихого, осторожного «ва-а-паре» Ниротиль сломался. Его решимость раскололась, стена, которую он так старательно подпирал своим недружелюбием, рухнула к ее ногам.

Они потянулись друг к другу. Странный, незнакомый запах ее духов — древесный, мускусный, с нотами незнакомых южных цветов, смешивался с ее собственным строгим ароматом можжевеловой хвои, дурманил и манил. Поцелуй должен был свершиться. Он был неизбежен.

Но в эту минуту раздался испуганный возглас на мирмите, а затем и на хине:

— Пожар! Горим! Пожар!

Ясень и Триссиль первыми перемахнули через оградку, отделяющую пространство храма от площадки перед ним. Под вопли возмущенных даитов принялись вытаскивать перепуганных служителей из крохотной пристройки без двери, толпа заволновалась…

— Лошади! Лошадей держите! — закричал Ясень, обернувшись назад. Ниротиль шарахнулся к оградке, не дожидаясь столкновения с перепуганными животными.