Лишь на мгновение замедлился, пытаясь сообразить, успеет ли — и рука Сонаэнь, до того лежавшая мирно в его ладони, неощутимо, неотличимая от его собственной — выскользнула прочь.

*

…Сальбуния горела. Горели склады янтаря, горели дома, лопались звучно стеклянные окна, рассыпаясь мелкой крошкой по мостовой. Горели запертые в сараях и пристройках коровы и прочий скот, жалобно ржали лошади в своих денниках. Падали откуда-то сверху, превращаясь на лету в пепел, бумажные фонари и бельевые веревки.

Ниротиль отводил войска. На грабеж был дан час, но его ребята уже урвали свое в предместьях и не стали зря рисковать собой. На город налетели всадники Ревиара Смелого. Измученные самым долгим из переходов, утомительными перебросками, выселенные со своих мест засухой и давлением соседей, они спешили восполнить потери.

Многие из них не говорили ни на одном из наречий, кроме степного ильти. И на всех, кто не был рожден в Черноземье, посматривали снисходительно. Но никакого снисхождения не проявили в этот раз к разграбленной Сальбунии, почти половина жителей которой занимала сторону Элдойра в войне.

Оголодавшим, воинам было все равно.

— Поджигать, мастер? — спросила Триссиль, нетерпеливо перекладывая факел из руки в руку. Полководец отобрал его у нее и отвесил основательный подзатыльник.

— Еще чего! Мало огня? Сдурела совсем. Отводи своих к аллее. Десятники! Отходим по очереди к тем кипарисам!

Долвиэль-младший — третий сын отца, выживший после всех сражений, в котором участвовали их дружины — лежал в телеге, прижимая руку к животу. На мгновение Ниротиль испытал неприятный ужас: показалось, что он мертв. Почти так же погибли оба его старших брата. Но, когда он открыл глаза, они были ясными и оказались затуманенными лишь вином, а не болью.

— Перебрал малец, — громким шепотом сообщил его сосед с перемотанной наспех головой, попыхивая слишком набитой трубкой, — но славно, что мы не там.

Полководец перевел взгляд на дорогу, ведущую к Внутренним Садам, вокруг которых, вопреки обыкновению поселений, строилась когда-то Сальбуния. Под сапогом что-то неприятно хрустело, а стелька то ли сбилась, то ли окончательно выскочила со своего места, и воин замедлил шаг. Да нет же, камушек под ступней. Отвратное ощущение. Переобуваться было негде и некогда. Следовало поспешить.

Ревиара он не увидел в Садах, зато обнаружил мастера Долвиэля-старшего и его дружинников, увлеченно разоряющих окрестности.

Завидев знакомое лицо, Долвиэль расплылся в счастливейшей из улыбок:

— Приятель! Если ты в очередь к той симпатичной блондиночке, то я рад сообщить, что будешь всего-то пятым после…

Он не договорил: кулак у Лиоттиэля всегда был быстрее, чем слово.

— Трахнутый ишак! Ты хоть подумал, что это наш город?! — других аргументов доставало, но полководец и эту фразу из себя выудил с трудом.

— …твою мать! Отца и сестру! — немного неразборчиво послышалось на ильти с характерным шепелявым присвистом.

Кажется, за этот зуб Ниротилю придется платить. Скорее всего, в золоте.

— Эй, братцы, не творите херни…

— Мастер, оставь его!

— Руки!

— Да я тебе всю твою рожу расквашу, ты понял, нет?

Со всех сторон подтягивались воины. Опьяненные кровью и насилием. Миротворцы и те, кто желал лишь продолжения драки. Любой ценой. Если придется, то со своими.

— Спокойно, — процедил сквозь зубы Лиоттиэль, опуская руку с мечом.

— Спокойно! — повторил он, когда с разных сторон на него принялись наступать сразу трое из дружины Долвиэля.

— Ребятки, все хорошо, — прогудел Долвиэль, сплевывая на землю и косясь на Лиоттиэля, — ты, грязное, беглое… еще раз сунешься между мной и добычей — клянусь, я между тобой и моими парнями не встану.

Окровавленные и злобные, через полчаса они оправдывались перед Ревиаром Смелым; грязно обвиняли друг друга в потерях и неудачах, сварились между собой и обещали друг друга порешить. И все равно знали, что вражда ненастоящая, и сменится бурным воинским братанием, стоит им только покинуть ворота разоренной Сальбунии.

Ниротиль старался не думать о том, что они оставят за собой.

Риск того, что кочевники и наемные войска передерутся, все еще оставался, и немалый.

Но горожанам повезло меньше. Толпы их бежали, спасаясь, по переулкам, попадая под стрелы и падавшие куски горящего дерева. То и дело сыпалась черепица. Ниротилю стоило большого труда даже в компании Линтиля и Трельда уйти от прямого столкновения с крепкими молодчиками, принявшими их за мародеров.

У аллеи, по которой отводили обозы с трофеями, полководец нашел грустную Этельгунду, в необычном для нее одиночестве напивавшуюся из бурдюка кислым конским молоком.

— Дядюшку упустила?

Она покачала головой, посмотрела на стены родного города. Лиоттиэль ощутил укол стыда. Все-таки только что он грабил и жег ее родину. Может, убивал ее друзей детства. Уничтожал памятные уголки из ее прошлого.

— Ты так туда и не вошла? — спросил он. Эттиги энергично замотала головой:

— Не хочу. Не могу. Розы мои они еще до того повырубали…

Где-то внутри жесткосердной, блудливой, лживой до корней воительницы пряталась другая женщина. Иногда Ниротиль замечал ее, прекрасную, чуждую незнакомку. Призрак из другого, разрушенного мира — того, где она разводила розы, пела песни и вышивала золотом по шелку. Хотелось бы ему хоть раз обнять, поцеловать, прижать к груди ее, но в руки ему давалась только суровая воительница, и другой Этельгунды он так и не узнал. Она хотя бы в детстве жила мирной жизнью. А что он сам видел?

Не ту ли единственно возможную тропу, что вела его душу от рождения в степях до смерти в бою?

Этот вопрос появился именно тогда, возле горящей Сальбунии, и навсегда остался пропитан гарью и запахом смолы. И он же протянул ощутимую нить от прошлого к настоящему в Мирменделе.

Когда он метался, пытаясь в сумраке, дыме и сутолоке разыскать свою женщину. Когда зрение, что становилось все лучше, внезапно опять подвело, а разум, как назло, подсылал одну за другой иллюзии прошлого — павшую Сальбунию, синие глиняные стены, кричащих женщин, распростертые на мостовых тела…

Когда мелькавшие мимо факелы вооруженных миремов перестали что-либо значить, как и мольбы Трис в одно ухо — уходим, мастер, вы задохнетесь, она не могла попасть туда, просто не могла. Тогда как он ясно слышал ее голос, короткий вскрик при их расставании, полный страха, отчаяния, мучительного одиночества в толпе, несущейся вместе с обезумевшими лошадьми куда-то во тьму — сноп рассыпавшихся искр, опрокинутый светильник, сизые тени жрецов, пытающихся загасить пламя своими одеждами…

Когда он почти отчаялся, пытаясь найти ее, ногу свело болью, все в голове перемешалось и перепуталось, стало трудно дышать, словно раны открылись все до единой — все, когда-либо полученные. И упали на него с насмешливо-смеющимися небесами: полнолунием, синими облачками, по-южному яркими августовскими звездами. Все было здесь: разоренные стоянки, изнасилованная Триссиль, еще безымянная, вспоротый живот Учителя, смерть брата, предательство Мори, собственный предсмертный хрип, все длящийся, длящийся — пока не превратился в новую жизнь, второй шанс.