Рвота скопилась где-то за кадыком, по ощущениям, заняла даже легкие. Дышать было противно. Горький привкус мака и дым дурмана — густой, сизый — резал воспаленные веки, ощущался тяжелым налетом на языке. От него нельзя было укрыться и уйти. Полководец попробовал пошевелить пальцами руки — от старших он слышал, что сразу ему с постели в любом случае не встать. Но движение не отозвалось болью. Обрадовавшись, он открыл глаза, попробовал поднять руку к лицу — тяжесть была страшная, тело медленно, но поддавалось…

И не смог. Хуже того, постепенно вместе с сознанием возвращалась и боль, и, холодея от ужаса, Лиоттиэль готовился переживать ее. Тупая, ноющая, она начиналась в раненной ноге и отдавалась в затылке. Онемение спадало, по себе оставляя колючие мурашки, и Ниротиль боялся лишний раз моргнуть, понимая, что любое движение с собой может принести. Он много раз видел подобное.

«Спокойно. Дышать. Дышать ровно».

— …Видишь меня, мастер? — над ним склонился Ясень. Голос точно принадлежал ему, а вот что было то розоватое пятно над ним? Лицо?

«Если я ослеп, то это предел. А может, это от дурмана. А может быть…».

— Дай попить ему, дурачина, — нетерпеливый голос Трис.

Попил. Услышал несколько коротких отчетов: победа, южные штурмовые войска, Эттиги мертва (в это Ниротиль попросту не мог поверить и отреагировал весьма вяло), князь Долвиэль — придется Долли теперь именоваться именно так, зазнается, поганец, — вздернул лорда Оарли над могилой мятежной княгини Салебской… что ж, достойная месть.

Другой голос со стороны двери равнодушно сообщал, каковы его шансы выжить. Он не успевал обрадоваться и огорчиться услышанному. Если верить Триссиль, то он мог выжить — всего-то и надо было грамотно отрезать одну ногу и правильно прижечь. Если бы не пробитая голова, это бы они и сделали. Все равно смерть от кровопотери так или иначе была близко. Он отключался, приходил в себя, снова отключался. Лекарь менял повязки, вкус настойки горчил во рту, но теперь уже Ниротиль ждал этого вкуса. Даже край той боли, которую ему предстояло переносить без лекарств, заставлял отказываться от надежд перетерпеть.

Назначение Гельвина Правителем Ниротиль воспринял сквозь тот же туман наркотического опьянения против воли. Он пытался ухватиться хоть за одну связную мысль в мозгу, и не мог. Пытался хотя бы спросить что-то, но очень редко мог издать связный звук, и обычно этим звуком просил пить или сообщал о боли. Примерно в том же состоянии удалось принести присягу Гельвину, когда тот привел к нему свою свадьбу.

Руки его слушались плохо, о ногах он и не вспоминал. Лекарь заходил изредка, осматривал ногу, что на растяжке висела, загораживая свет из оконца. Раз в три-четыре дня вокруг его раненной головы собирались четверо целителей-госпитальеров, бурно диспутировали, из их речи полководец не понимал ни слова. Потом рядом оставалась лишь немного помятая в последней схватке Трис и Линтиль, сменивший Ясеня.

Так прошло почти два месяца. Когда его впервые подняли в вертикальное положение, он потерял сознание. Почти два дня ушло на то, чтобы не вырубаться всякий раз, когда его поднимали — из-за раны на бедре и в промежности он не мог сидеть, и оставалось либо лежать, либо стоять. Еще через три недели полководец все-таки смог принять полусидячее положение в опротивевшей постели. Это был последний маленький праздник перед последовавшими бедами.

Только тогда он понял, что счастливее времени, чем полное забытье, у него уже не будет в жизни.

*

Старые раны имели обыкновение ныть в полнолуние. С чем это связывали доктора, Ниротиль и знать не хотел, но вот южане, поклонявшиеся Лунным Богиням — или одной Богине, в тонкости культа вникнуть было сложно, свято верили, что так оно и должно быть. По неким, одним язычникам известным, соображениям.

И Полнолуние в самый жаркий период года они праздновали так, как в Элдойре никому и не снилось.

Пристально следивший за Сонаэнь, Ниротиль обратил внимание на ее особое внимание к полнолуниям. В эти три дня она наряжалась особенно тщательно, оловянные браслеты на ее ногах звенели как-то особенно часто, и она встречалась ему в каждом углу дома. Теперь же он и вовсе готов был из Руин бежать, когда леди Орта принялась везде развешивать цветы и колокольчики.

— У госпитальеров не учат, что грешно подражать чужим обычаям? — спросил он язвительно девушку, увидев нагромождение каких-то гирлянд при входе. Она потупилась, поникла.

— Я лишь хотела принести свежих цветов с полей для красоты, господин. Они скоро увянут.

— И пусть бы себе вяли.

— Возможно, немного полыни для запаха…

— Нет.

— А если…

— Нет! — и он сам испугался, сколько бессмысленной злости слышалось в его же голосе. «С этим надо что-то уже делать». Тем более, что леди Орта уронила ворох своих цветов — кажется, это были полевые гвоздики — и принялась тихо плакать. Постоянно извиняться было не в правилах полководца, и потому Лиоттиэль, чудь задев девушку плечом, захромал к шкафу. Наугад вынув свиток, принялся усиленно изображать внимание к чтению.

— Я вам не нужна, господин, — отчаяние в голосе Сонаэнь он угадал, — отпустите меня, возьмите себе ту, что по душе.

— А ну…

— Замолчать? Я молчу. Я все время молчу, но вы мной недовольны. Зачем вам та, на которую вы не хотите даже смотреть? — ее руки тряслись, ее и саму трясло, как в крупном ознобе, она повышала голос, едва сдерживая истерические рыдания.

Но даже ее слезы были желаннее, чем отстраненное равнодушие, которое выжигало душу воину.

— Не складывается у нас, — вырвалось у него, и мужчина сел рядом с ней, судорожно вздрагивающей и вытирающей лицо краешком вуали, — скажи, леди?

— Отпустите.

— И куда ты пойдешь? К дяде? Он тебя знать не желает, раз в госпитальеры отдал.

— Я к ним сама пошла, — она вскинула свои огромные серебристые глаза на полководца, и Ниротиль подивился, как просто говорить с ней, когда оба они не притворяются добродетельной парой. Он устроился поудобнее, вытянул ногу и постарался найти опору под локтем.

— Расскажи-ка.

Пока она рассказывала, он успел раскурить две трубки с дурманом, отчего неприятная ломота, посещавшая во время дождя, отошла и отодвинулась на задний план. На первый выдвинулась красота девушки рядом, величавость ее простых, несуетливых движений и блеск ее глаз. Он и половины не слышал из того, что она рассказывала, поначалу чуть запинаясь. Больше любовался ею, автоматически выделяя ключевые моменты из ее рассказа. Что ж, эта история была предсказуема: наследство, розданное за долги, жадные обнищавшие родственники, паника, переселение.

— А кто предложил тебя в невесты мне? Дядя или Орден Госпитальеров? — между делом поинтересовался Лиоттиэль, и дальнейшее его удивило. Сонаэнь опустила глаза, ресницы ее затрепетали, а нежное лицо украсилось румянцем.

— Я сама, господин мой.

Этого Ниротиль не ждал.

— Вы освобождали в Сабянских предместьях нашу деревню. Тогда мы встречались, хотя вряд ли вы помните.

— Так это благодарность такая? — Ниротиль все еще не мог поверить. Леди Орта чуть пожала плечами.

— Когда вы возвращались из Сальбунии, в Элдойре не было девицы, что не желала бы стать вашей. Но тогда вы были женаты и другой не искали.

Снова оба замолчали, но молчание это было добрым.

— Вот что, госпожа моя, — решил, наконец, полководец, — никакого развода ты не получишь. Ты хорошая хозяйка, и не думай, что я этого не вижу. Да и могло ли оно быть иначе… оставайся и правь домом. И прости мне мой нрав — не обманывайся, он лучше не станет.