Ниротиль быстро заправил сорочку в штаны и на всякий случай повернулся к Трис спиной.

— И чего ты пристала…

— Да ты возбудился — фу! — как конь стоялый. Самому не щиплет?

— А что не так?

И, словно на него ополчилась сама судьба, Ниротиль в дверном проеме увидел леди Орту. Судя по ошалелому выражению ее лица, она там находилась уже какое-то время. Поднос в ее руках дрожал, ни слова не говоря, она поставила его на пол — и метнулась прочь, цепляясь за все подряд юбкой. Полководец бессильно уронил руки.

— Твоими стараниями, любезная Триссиль, мне предстоит непростой разговор с женой… — разорялся Ниротиль. Трис положила руку ему на локоть.

— Ты позволишь мне поговорить с ней?

— А что ты ей скажешь? «Извини, что я трогала твоего мужа за член»?

— Мастер, вот за это извиняться не стоит. Толкового лекаря тут не найти. Моими стараниями эта часть твоего тела все еще при тебе, как и ее работоспособность, позволь напомнить.

— Да ей она зачем… — и Лиоттиэль прикусил язык, но поздно. Трис неплохо овладела за эти годы срединной хиной, а слух у нее был хороший. Она негодующе взвизгнула, уперла руки в бока.

— Капитан, да ты что! Ты вообще не спишь со своей женой?

— Заткнись.

— Не спишь!

— Заткнись!

Трис отпрянула, неодобрительно покачала головой. Понизила голос, что говорило об ее особом гневе.

— Слушай, капитан. Я люблю тебя и за тебя отдам жизнь, как все наши парни, каждый из нас. Бог свидетель, за девять лет не пожалела о том, что ты меня оставил у себя. Но бесчестья за тобой не знала.

— Бесчестье? Я женат на ней, — сквозь зубы ответил он, подтягивая штаны.

— Ты ее бесчестишь, и слова поперек моему не скажи, — категорично отрезала Трис, отворачиваясь, — увез из дому, в чем была, уволок в эту глушь и грязь. Не дал за ней ни выкупа, ни свадьбы не сделал. Чертовы менестрели и те не пели, когда она вошла в твой дом — а, какой дом, это ж не дом, это халупа, — разволновавшись, кочевница перешла на родной ильти, — и ты ее не взял как женщину. И чем теперь недоволен? Только ходишь, орешь чуть что, да зыркаешь на нее, как голодный людоед. Да будь я на ее месте, я бы сто раз обосралась от страха и лба не отрывала бы от земли, молясь, чтоб только ты не спятил окончательно и не вытворил еще что пострашнее.

Другой дружинник уже получил бы хороший удар под дых, хотя за правду Ниротиль, как бы вспыльчив ни был, наказывать обыкновения не имел. Минут пять Триссиль костерила его почем зря, потом успокоилась, заявила, что все сказала, а более не смеет отвлекать командира, и удалилась, громыхая своими сапожищами.

***

Обидные, но справедливые слова Трис звучали в ушах полководца не один день. Правда, распространил он их на всех переселенцев. Война требует честности и не приемлет лжи, недомолвок и интриганской полуправды — того, что в природе удачного супружества и лежит в основе успешного брака.

Пришлось быть честным: с Сонаэнь нужно было обращаться лучше, к подчиненным следовало относиться внимательнее. Принявшись исполнять свое намерение, Ниротиль готов был отчаяться уже в начале пути.

Он привык к полевым условиям, к походному образу жизни, к беспорядку и хаосу, что сопровождали не самые организованные кочевые войска. Он не желал ничего другого. Но у семей переселенцев были не только отцы-воины. Еще были женщины и дети, и с ними требовалось что-то решать. Последнее, чего хотел Ниротиль — так это отправлять их побираться к языческим храмам.

Он провел почти целый день, пытаясь примерно представить и записать, что требуется для организации полноценного военного поселения, но все расчеты, сделанные в Элдойре, здесь оказывались лишь пустыми бессмысленными мечтаниями. Ничего общего с реальностью.

Почти как цена на базаре. Меняется в зависимости от того, насколько товар нужен покупателю — и теснит прилавок продавцу. Плюнув и решив, что последующие недели три орда новых нищих соседей потерпит и перебьется подножным кормом, Ниротиль обратил свой взор на привычные идеально подсчитанные расходы на амуницию. Основные траты приходились на всадников. Лошадей полководец любил и берег, а в Мирменделе они все еще оставались диковинкой. В табуне у Руин их собралось почти двести голов, включая жеребят. Лиоттиэль тревожился за то время, когда потребуется много сена про запас. До ближайших выпасов табун пришлось бы гнать по выжженной солнцем сухой глине и ненадежным узким дорогам.

Местные коровы и козы, одинаковой рыжеватой расцветки в основном паслись по помойкам и свалкам. Несколько флегматичных бычков Ниротиль каждое утро созерцал прямо за низкой оградкой дворика, жующих сохнущее белье обитателей заставы. Быков то и дело выбегала гонять Сонаэнь, но ей мужчина рисковать собой запретил.

Отношения между ними испортились, едва только наметилось потепление. Тут Ниротиль мог ее понять. Пожалуй, завидев он какого-нибудь постороннего юнца, запустившего руку его жене под юбки, не стал бы даже ждать объяснений. Полоснуть по горлу — и потом уж рассуждать…

И ее отстраненная, чуть надменная холодность бесила его неимоверно. Теперь Ниротиль не сомневался, что она его наказывает за пренебрежение к себе. В коротких, едва уловимых, но очень говорящих взглядах и даже движениях ее читались гнев и обида.

А в объяснениях Ниротиль никогда не был силен. Мори в свое время получила не одну затрещину за неуместные вопросы или несвоевременные капризы. Потом, конечно, она рыдала, кто-то из них обоих извинялся, и тем начинавшаяся размолвка и заканчивалась. Еще постелью, конечно. Мириться было просто.

Как мириться с Сонаэнь, мужчина так и не понял. Бастионы вокруг нее не уступали в крепости стенам Флейи. Главными дозорными башнями были фразы «да, господин мой» и «нет, господин мой». Ниротиль сорвался уже к полудню:

— Демоны степные тебя во все дыры, ты что хочешь-то от меня, а?

В ее коротком сером взгляде мелькнуло торжество — и она все еще молчала. Пожалуй, попади Сонаэнь Орта в плен, ее бы устали пытать.

Затянувшийся знойный период отступил, и ветер принес с близкого моря свежесть и несколько бурь, щедро напитавших землю водой. Суглинок, казавшийся абсолютно бесплодным, расцвел буйством незнакомых ярких красок. Выпрямились и ослепили ярью пожухлые мальвы, вдоль дорожек поселились странные красные столбики членистых стебельков невиданного растения, коровы прекратили жадно толпиться у каждой лужи, надеясь напиться вдоволь.

Ниротиль знал, что это изобилие ненадолго. В степи он видел скорое превращение полупустынных выжженных солнцем равнин в зеленые луга, и видел, что остается после короткого бурного цветения.

Здесь же все было иначе, и полководец хмурил лоб, пытаясь разгадать причуды климата. Дождь, раз придя, не собирался уходить. Ровно в полдень, снова и снова, небо заволакивало нудной серостью, кое-где на западе погромыхивало, и ливень плотными стенами вставал вокруг на шесть-семь часов.

Робкие мальвы и стебельчатые кустарнички сменились бурьяном с дом высотой. В них тут же принялись вить гнезда степные ткачики. Руины оказались окружены внезапно выросшим за несколько ночей травянистым лесом. Радость табунщиков была недолгой — ни лошади, ни коровы не ели даже листьев с травяных гигантов. Только ишаки радостно ревели, сражаясь за наиболее привлекательные из них.

Позже пересмотрел полководец и свое отношение к южанам. Вялые и безразличные ко всему, с наступлением влажного сезона они ринулись на свои огороды и пашни, как в последний бой. С остервенением точили свои мотыги, тяпки и серпы, гулко перекрикивались в травяном море, выезжали целыми семьями и кварталами на поля, работая даже ночью.