Он вытянулся в струну, напрягся, прислушиваясь.

— Мне так жаль, Сонаэнь, — в голосе подруги не было ни жалости, ни сочувствия, и Ниротиль прекрасно это слышал, как будто злое удовольствие сплетницы просачивалось сквозь занавеску, — он искалечен очень сильно.

— Он воин, — живой голос жены сбивал с толку, и не был ничуть похож на ее обычные скромные фразы тихо и отстраненно.

— Благослови его Господь! Но, все же…

— Лири, ну ты замужем за купцом, что ты можешь понимать? — мягко и жестко одновременно, с тактом родовитой хозяйки дома, поучающей невежду, сказала леди Орта, — мой отец всю жизнь воевал. Я не представляю, чтобы он или его друзья переживали из-за каких-то там парочки шрамов.

— А что у него с головой? — Лири не сдавалась, — нет ли каких-то… странностей?

— Ранен был, и что? Это не настолько страшно, как кажется.

— Ты защищаешь его, так мило, — Лири зафыркала, — видимо, в постели все ранения забываются. И как поживают ваши ирисовые сады?

Ниротиль похолодел. Сплетники шакалами кружили вокруг его доброго имени. Муж этой девки непременно не откажет себе в удовольствии в следующий же визит в дом цветов рассказать всем о бессилии полководца. «Ирисовыми садами» звали супружеское ложе — в противовес «сиреневым ветвям» продажной любви. А с «ирисами» у полководца Лиоттиэля никак не ладилось с самого развода. Будь на его месте Ревиар или Гвенедор, они бы только посмеялись, но он был слишком молод, чтобы равнодушно относиться к словам досужих болтунов.

— …это воин, — услышал он уже обрывок предложения, и в голосе его жены была мечтательная томность, какой он даже и вообразить не мог, — воин в жизни остается и в постели собой.

— Завоевывает? — усмешка с легкой ноткой зависти в голосе гостьи.

— Каждый раз. И силой оружия врывается в крепость с копьем наперевес.

— Копьем? — протянула Лири.

— На большом горячем жеребце, дышащем жаром и похотью, с огромным, толстым, длинным копьем.

Завистливая подружка прыснула, и дамы залились мелодичным смехом. Ниротиль едва не охнул и отшатнулся назад. Занавеска заколыхалась, и, понимая, что ухромать прочь от двери не получится, он откинул занавеску и решительно ступил в комнату. Ногу защемило, но он не дал и мускулу на лице дрогнуть. Постарался сделать самое суровое лицо, на которое был способен, и избегал смотреть в лицо жены. Ее игривый тон и веселая улыбка, ее ложь были ему отвратительны, как никогда. А следовало быть благодарным ей за них, и мужчина имел намерение все так и оставить.

— Извините меня, леди, — улыбнулся он, — госпожа моя, не смею тебя отвлекать, но есть несколько чрезвычайно срочных дел… семейных. Ты знаешь, — он с намеком задвигал бровями, теперь уже вполне полагаясь на ее способность к притворству.

— О, мне нет прощения за забывчивость, — лица не видел, но голосом она играла мастерски, — Лири, извини меня.

— Ничего, — вежливо отказалась от извинений Лири.

Подруги распрощались.

— Это среди женщин нормально? — Ниротиль не считал нужным притворяться, что не слышал беседы, — спрашивать о таком?

— Среди некоторых близких подруг. Хотя меня подробности ее жизни с мужем не интересуют, — Сонаэнь была как и прежде холодна и спокойна. Глаза ее не горели весельем, и она ничем не напоминала ту, что лишь минуту назад лицемерно развлекала гостью рассказами о несуществующих отношениях с мужем.

Ниротиль тяжело обошел опустевшее кресло, сел в него, вытянул ногу и с беспокойством взглянул на жену.

— Да ты опасна, — хихикнул он, не в силах больше сдерживаться, — ей-Богу, ты открылась для меня с новой стороны. Не задумывался раньше, что репутация моего… копья зависит от остроты твоего языка.

— Вам не стоит опасаться, я лишь поддерживаю существующую репутацию, — мило и пусто улыбнулась одними губами Сонаэнь, — вы дали мне новую жизнь. Я пытаюсь продлить вашу старую. Только ваша другая жена могла бы разрушить ее, встреться мы лицом к лицу среди женщин.

— Моя… первая, ты хочешь сказать? — на скулах воина сами собой заиграли желваки.

— Да, господин мой. Но я не позволю этому случиться, пока буду в силах.

— Пиявки тебя глодай, Орта! — ругнулся Ниротиль, недовольно хмурясь и невольно злясь, — не надо меня защищать. Есть ложь, которую ты сохранить сокрытой не сможешь. Кроме тебя, есть еще врачи, слуги, оруженосцы.

— И сестра-воительница Триссиль.

«Точно, ревнует». Ниротиль прикусил губу, пытаясь скрыть улыбку.

— Хорошо, я поняла, — кивнула Сонаэнь, раздумывая, — в следующий раз не премину сообщить, что вашего копья в своем замке не видела, и жеребец ваш послушен только вашим рукам.

Встала и ушла. Ниротиль остался с открытым ртом, алевшими щеками — болел шрам от прилившей крови — и совершенно потерянный. Нет, он не сомневался в том, что его жена — дочь воина. Может и пошутить не хуже его самого. Но чтобы так!

Пришла и другая, менее приятная мысль. О которой он никогда в жизни не задумывался. Сколько у нее было мужчин? Живы ли они? Смотрят ли на него и смеются ли над ним? Вспоминают ли ее прелести метким ядреным словечком, цокая языком? Ниротиль едва не вскипел, хоть и был воспитан в среде, где ревность считалась едва ли не за преступление.

Суламиты не ревнуют. Суламиты выше этого. Да и что он за воин, если мысли каких-то сплетниц о его «копье» его волнуют?

А «копье», между тем, вместе с жеребцом, давно нуждалось в применении. Не то заржавеет окончательно. Ниротиль усмехнулся. Эх, жена. Какая бы ни была хорошая, а рано или поздно доводит.

***

Пропавшая с утра Триссиль обнаружилась ближе к вечеру, как и Ясень. Все в пыли, дружинники бросили в коридоре у самого входа на кухню по два огромных мешка со снедью, купленной на базаре, и сходу принялись бранить друг друга.

По неизвестной для Ниротиля причине Трис умудрялась найти общий язык со всеми, кроме Ясеня. Тихий скромный, уступчивый, со всеми он был вежлив и терпелив к их слабостям, но ружанку на дух не выносил, и терпел лишь за то, что ее любили соратники. Вот и теперь эти двое повышали голоса друг на друга, пока Трис не сорвалась в совсем уж непристойную брань.

Ниротиль привычно игнорировал их свару. Мог встать и вмешаться, но звуки привычного мира, вернувшиеся в его жизнь, до того были отрадны, что не хотелось им мешать.

-…И табак на казенные деньги покупать сплошь расточительно.

— А на какие прикажешь покупать, а? — запыхтела Триссиль: табачок она любила, — сеять поздно, да и не вырастет нормально.

— Потому что у тебя руки не оттуда растут! — заворчал уже Линтиль, помогая разбирать мешки, — поливать надо, а не только, когда облегчиться припрет, с крыльца…

— А здесь и крыльца нет, вот и сохнет.

— Цыц! Леди здесь! — подал вновь голос Ясень, Ниротиль против воли приосанился, пригладил волосы. Шагов не было слышно, но почти наверняка Сонаэнь по своей привычке была босиком.

«Пора запретить ей, — думал полководец, комкая рукав своей новой синей рубахи, — не дай Бог, наступит на ядовитого паука или скорпиона, или жужелицу какую-нибудь… ладно, если ее никакая тварь не покусает, а то не обойдется одним лишь криком». Но Сонаэнь Орта, босая или обутая, к супругу не спешила. Ниротиль поборолся недолго с собой, плюнул — и осторожно выглянул из-за занавески.

Как добропорядочная хозяйка, Сонаэнь вместе со всеми занималась продуктовыми запасами.

На него девушка метнула лишь короткий взгляд, смысл которого он не угадал, и вернулась к своему занятию. Ниротиль прикинул, сколько еще мешков должны перетаскать и пересчитать они до появления первых дружинников-переселенцев. Выходило никак не меньше сотни.