Пока она мерила туфли, Ниротиль держал руку на ее плече — с одной стороны, хотел быть уверен, что она не подскочит и не убежит, с другой, ему нравилось демонстрировать наглым и любопытным торговцам, кому принадлежит женщина под госпитальерской вуалью.

«Вуаль тоже нужна серьезнее, — решил про себя Лиоттиэль, — эта коротковата спереди, ни отделки… ни цвета. Ненавижу эту серость».

Он покосился на угодливо расплывающегося в ухмылке продавца.

— Ножка у госпожи маленькая, хороши будут эти туфельки, — торговец ничуть не отличался от любого другого торговца в любом краю Поднебесья, — будете ступать, как по облачку!

Ниротиль не сдержался:

— Не лапай ноги моей жены, пока я не отрубил тебе пару лишних пальцев!

Он давно не испытывал этого сладкого чувства — водить свою женщину по ярмарке и тратить на нее деньги. Ничто так не приводило его в состояние умиротворенного равновесия и уверенности в себе, как созерцание счастья — женского, ему недоступного: тряпки, побрякушки, гребешки — все это.

Но Сонаэнь умудрилась испортить это ощущение в два счета, когда подняла на него сокрытые серой вуалью испуганные глаза.

— Это дорого, — прошептала Сонаэнь тихо, — давайте лучше веревки купим.

— На что она тебе?

— Сетку сплету для кур.

Ниротиль поджал губы.

— А зиму босая встретишь?

«Ну почему она не радуется? Подарки же, — злился Ниротиль, — ан нет, мука, масло, что у нее там на уме?». Ему сложно было понять ее, хотя умом он осознавал ее ежедневные тяжелые заботы. Сам для себя их пересчитать никогда не пытался. Но хотел видеть ее здесь и сейчас веселой, счастливой, беззаботной… хотя, наверное, это уже не она была бы.

Но в ряду с тканями девушка приободрилась. Правда, мимо рулонов ситца и шелка прошла, не остановившись, до самого тупика. Там продавали на вес лоскутки и обрезки.

— На что тебе? — удивился полководец.

— Пошью одеял и подушек.

— Я шерсти куплю… зачем эта рванина?

— Здесь жарко, шерсть испортится. Ее вам на курту пустить, — ее ловкие пальчики высвободились из серых перчаток, заскользили по неприметной полосе остатков льна, — вот эти, сударь, те и те.

— Шить любишь, — озвучил давно оформившуюся догадку полководец. Девушка чуть смутилась.

— Люблю, господин мой, — колыхнулась серая вуаль, она понизила голос, — рукоделие люблю. И аптечное дело.

— У госпитальеров научили? — поинтересовался Лиоттиэль, оглядываясь: нехорошее чувство, будто за ними наблюдают, с самого утра не оставляло полководца.

— Нет, господин мой. У народа моей матери было принято женщине изучать ремесло. Ремеслом ее семьи было…

Полководец не слушал. В мареве знойного дня он видел даже хуже, чем обычно: в тени казалось, что острота зрения вернулась, но стоило выйти из-под торговых навесов на солнце, и он почти слеп. Но чуял мужчина, а не видел глазами, что преследователь не один, и находится где-то… над ним. Возможно, на плоских крышах Мирмендела. Или на балконных галереях за толстыми деревянными решетками и ставнями на окнах. Здесь они напоминали больше салебские жалюзи — все было предназначено, чтобы бороться с неласковым летним зноем и зимними ветрами с моря.

Сонаэнь продолжала идти рядом, Ниротиль, опасаясь потерять ее — или не успеть прикрыть в случае нападения — поспешно взял ее под руку. Она расценила это по-своему.

— Вам тяжело?

«Главная моя тяжесть — это ты, — он вздохнул, не отвечая, — тяжело, как никогда, как хомут, что тащит на себе один бык без своего товарища; так тяжко, словно в упряжи нас было двое, а теперь я один». Но странное чувство необходимости защищать Сонаэнь и оберегать испарилось бесследно, когда она подтащила его к лавке, где торговали тонким литьем — искусными произведениями кузнецов-южан: курительными трубками, табакерками, тростями.

Ходить с тростью? Ниротиль едва не задохнулся от ярости. Рука дернулась с размаха влепить пощечину негодяйке. Он резко развернул ее к себе лицом — и, хоть оно и было сокрыто вуалью, под ней мужчина угадал ее страх.

— Ты, маленькая… — но он не договорил. Что-то тяжелое и быстрое пригвоздило его к земле, распластало лицом в глине.

— Мастер, берегись! Госпожа, ты цела?! — это был Ясень.

Ниротиль услышал ее сдавленный писк под собой. Следующим движением — привычным, отточенным — он сгреб девушку в охапку, взлетая в боевую стойку, и услышал совсем рядом особый, вгоняющий в душу страх звук натягиваемой тетивы.

— Свои! Да опусти ты этот гребаный ножик, мальчик! — раздалось вдруг совсем рядом, и Ниротиль разжал руки.

— Трис, — вырвалось стоном у него из груди, — чтоб тебе обгадиться, драная ты сука, Трис!

— А ты скучал, да? — и ее крепкая, мозолистая рука оказалась у него на затылке, но она не спешила стукнуться с ним лбами, — погоди, погоди, голову-то побереги, пригодится еще.

Чувство облегчения, радость, все нахлынуло на полководца. И среди прочих чувств особо согрело почему-то то, каким неестественным, натянутым голосом поздоровалась с Триссиль леди Орта.

«Эге-ге, а женушка-то, не иначе, ревнует», — сказал внутри кто-то ехидно. И Ниротиль сам не знал, что заставило его поверить в это — и испытать робкую, отчаянную радость и надежду.

***

Пожалуй, ничто так не обрадовало Ниротиля, как ощущение давно забытой деятельной спешки, которая явилась вместе с дружинниками-переселенцами и их семьями. И Триссиль, конечно.

Тепла и уюта в доме не прибавилось, но все, что можно было успеть починить, было починено, а все, что она обещала перестроить — перестроено. Роскоши не наличествовало. Вообще. Даже матушкин ковер, свернутый и спрятанный, не украшал стену в обеденном зале. Экономия, экономия, экономия. Последствия долгой жизни в бедности, которую следовало гордо скрывать. Ниротиль не сомневался, что то, что Триссиль воспринимала как норму с детства, для Сонаэнь таковым не являлось никогда. Она могла жить в бедности, но беженцы в королевских войсках всегда надеялись вернуться назад.

Каким был отец Орта? Ниротиль слабо помнил его. Такой же, как и все воины. Как он сам. Добрый конь, песни, трубка с длинным чубуком. Продажная любовь изредка, и немного коротких фраз о семье, оставленной за чертой оседлости на юго-востоке. Там, где они выживают, пока их мужчины завоевывают им настоящую жизнь. Так жили поколениями. Никто не искал другой жизни.

И теперь они снова были в положении нищих, обживающих новые места. Ниротиль, получив в свое распоряжение рабочие руки, наконец-то выдохнул. По крайней мере, теперь у его оруженосцев появилось время для какой-то другой деятельности, кроме бесконечного полива огородов, а леди Орта, наконец, оставалась в чистой одежде аж до полудня.

Появились и менее приятные новшества: к его жене зачастили гостьи. Каким был мастер Орта, Ниротиль не помнил, но какой была леди Орта-старшая, он мог предположить. Южанки словно от природы не водились поодиночке. Сонаэнь Орта как будто прекрасно себя чувствовала в одиночестве, но к ней, как пчелы на сахар, слетались жены, сестры и дочери переселенцев.

Ниротиль злился. Злился на то, что Сонаэнь с каждым днем показывала себя все лучшей хозяйкой — и с достоинством принимала гостей в пустом доме, словно в полном прислуги дворце. Злился на то, что в своем простеньком сером платье она со своей безупречной осанкой смотрелась истинной леди. И больше всего его злило, что каждый день чертовы гостьи все больше времени отнимали у его жены. К вечеру он обычно не находил в себе сил говорить с ней, а днем — да что там, с самого утра — ее осаждали бесконечные кумушки-соседки. Вот и сейчас какая-то из них о чем-то допытывалась у его жены, шумно прихлебывая из чашки.