— Вы говорите так, будто бы стоите на их стороне.

— Что за ребячество, Наместник! — насмешливо протянул Дека, — Флейя не выстояла бы, если бы мы не прилагали усилия, чтобы понять друг друга.

Ниротиль против воли задумался. Вдруг в голову ему пришло, что он не знал ни одного из миремов близко. Куда пропадали миремские женщины, становясь женами в Элдойре? Становились ли? Смешивались ли с остальными? Перенимали ли обычаи? Ходили ли в храмы? Или они навсегда оставались затаившимися лазутчиками в тылу врага?

Кем была мать его жены? Кем была сама Сонаэнь Орта?

— Примите мой совет, уважаемый Наместник, — Дека склонил голову, признавая слова полководца, — оставьте свои надежды. Смиритесь перед тем, что сильнее, больше и древнее вас. Этот город стоял здесь задолго до того, как асуры из диких пастухов высогорья превратились в воинов, заставивших Поднебесье выбирать одну из сторон в своей бесконечной войне. Ешьте, пейте, берите взятки. Но не пытайтесь его перевоспитать и перестроить. Мирмендел просто есть. Вам придется это принять. Он не станет вашим домом — ненавидьте его, но не пытайтесь присвоить. Многие из Флейи пытались, мягко, жестко, насильно — и мы сдались.

— Вы упускаете кое-что.

— Что же?

— Вы не берете в расчет нас. Я родился под Сабой. Кочевые войска — это не бездомные с оружием. Мы — те, чей дом всегда с нами. И сейчас, — Лиоттиэль чуть подался вперед, — я выбрал эту землю. Не потому что Правитель повелел мне это. Я. Выбрал. Советую вам запомнить.

Возможно,

он сказал это в запале; Ниротиль отличался вспыльчивостью всегда. Может быть, ему стоило пожалеть о сказанных словах — или просто забыть их и проигнорировать. В конце концов, он на самом деле не выбирал Мирмендел — как не выбирал свою участь, тяжесть своих ран и даже жену.

Но, приняв это решение, он пообещал себе, что сделает его правильным, любой ценой, если придется.

***

Сальбуния. Осада Сальбунии переломила ход войны.

И этой осадой не уставали упрекать принимавших в ней участие.

…Они засели на севере от захваченной южанами Сальбунии. Он и Этельгунда. Белокурая бестия провела не один день в марше и выглядела не лучшим образом, впрочем, как и он сам. Но Лиоттиэль приехал на два дня позже, а княгиня-воевода пролежала почти двое суток в зарослях арака, по нужде отлучаясь исключительно ползком.

Примерно таким же образом он подобрался к ней для совещания. Ожидаемая осада не начиналась.

— Над воротами тишь да гладь, — отчиталась резко и отрывисто Эттиги, — укрепился лорд Оарли.

— Кто? — переспросил Ниротиль. Женщина досадливо цокнула языком.

— Мой дядюшка, чтоб ему в аду углями отожгло его грязные волосатые яй…

— Как же ты сквернословишь, женщина, когда злишься! — вздохнул Ниротиль. Следующие часов десять прошли все так же. Они проклинали лорда Оарли и его воинов, лениво переговаривались между собой, травили несмешные анекдоты, сетовали на то, что нельзя курить…

Этельгунда успела помочь Ниротилю перевязать ноющие после недавней стычки ребра, вытерла с загноившихся на спине царапин грязь и сукровицу, даже, вздыхая, расчесала его.

— Ты был бы таким хорошеньким, если бы помылся, — шепотом сетовала она.

— Все-таки ты ненормальная, Эттиги, — ответствовал он, подставляясь ее рукам, — какая разница, какими мы туда войдем?

— А войдем ли? В тот раз так и не вошли.

— До победного, душенька моя. До победного. Порешим их всех. Или сдохнем сами.

Час — или два, или вечность — сидели почти молча, изредка перебрасываясь бессмысленными короткими фразами. Погода, лошади, тупизна подчиненных, вялые сплетни о военачальниках. Чем выше по рангу, тем скучнее сплетничать. Все повязаны в одной и той же кровавой войне, запутанной сети суеты у костров и убийств, рано или поздно одно наплывает на другое.

Несмотря на жару, ветер заставлял сморкаться, сильный, безжалостный и горячий. Ниротиль прятал глаза, уткнувшись в Этельгунду. Ее куртка пропахла дурманом насквозь, как и кровью, но кровью пах сам воздух вокруг, и ничего интересного в этом уже не было.

За стенами о них знали. Не знали только, сколько их в кустарнике арака спряталось. И все, что оставалось — ожидание первого шага от осажденных или осадивших.

— Мне потрахаться припекло, друг мой, — вдруг прижалась к Ниротилю воительница, запустила руку под его кольчугу, отдернула, — ай! кольцо разошлось.

— Никак не починю, — оправдался он и сплюнул, — Эттиги, сестренка, совсем головой больная? Пристрелят же.

— Я не прошу меня разложить тут и жарить… чуть-чуть, как-нибудь… бочком?

— И почему я терплю твой грязный рот, — поморщился Ниротиль, двумя пальцами охватывая ее впавшие за последние дни щеки. Этельгунда прищурилась.

— Ты его любишь, признай.

«Не могу отрицать», подумал полководец. Они синхронно повернулись к воротам Сальбунии. Наметилось беспокойство на вышке над ними. Судя по всему, это, наконец, дозорные разглядели прибывающее подкрепление к воинам Элдойра. Ниротиль был достаточно опытен, чтобы не высовываться, но кто-то из ополченской молодежи рискнул — и получил стрелу в шею сзади.

У Сальбунии защита была хороша. Ниротиль оглянулся на сосредоточенную Этельгунду. Под шлемом не было видно, как она заплела сегодня свои длинные, летнего золота волосы. Они были даже похожи внешне — чуть отличался разрез глаз, форма скул, оттенок кожи. Хотя сейчас под слоем пыли и грязи угадать все равно было нельзя.

Подкрепление остановилось на границе подлета стрелы, ожидая огневого прикрытия. Этельгунда приподнялась на локтях и медленно, по-змеиному, поползла в наиболее пышно разросшийся куст. До Ниротиля донеслось ее раздосадованное шипение. Чуть громче она добавила к нему брань.

Вернулась тем же путем, мрачная и злобно сопящая, минут через двадцать.

— Гана Лиотта здесь, — сообщила сходу, — Дзури и его штурмовики. И — сиди, куда! — Ревио.

— Ревиар?!

— Он самый. Их полторы тысячи, за Раздолом стоят, при седлах, ждут. Можем начинать.

Ниротиль замер, переваривая услышанное. Значит, они решили ударить в тыл врага. Причин и поводов доискиваться было некогда, да и не хотелось. Мужчина медленно потянулся, разминаясь.

— Ты идешь? — и Этельгунда хмуро отвела взгляд.

— Хотела бы. Да живот подвел — женское, — буркнула она с горечью, — невовремя, как и всегда.

— Вот и сиди, — от сердца у Лиоттиэля отлегло самую малость.

— Не дай себя убить, — чмокнула она его в заросший подбородок и подергала его руку в толстой перчатке, — и… если сможешь, конечно… дядьку моего до меня оставь. Я сама.

Эту последнюю ее просьбу исполнить не получилось — Оарли удрал, когда Сальбунию все-таки взяли. Но Лиоттиэль не дал себя убить тогда. Он и потом не дал.

***

Обещанный жене еще до бунта поход на рынок состоялся через неделю после того, как посланцы Флейи покинули Мирмендел. Ниротиль кривился, но обещал себе не раз, что приведет внешний вид жены в соответствие с ее статусом. И начать он, конечно, собирался с ее обуви.

У Мори в свое время обуви было более чем в избытке. Он не уставал ее упрекать: в предместьях Сабы, живя среди точно таких же полукочевниц в шатрах, она вряд ли нуждалась в трех десятках пар туфелек, ботинок, сапожек…

Сонаэнь обходилась одной парой, и полководец, решив обратить на нее чуть более пристальное внимание, чем обычно, с горечью наблюдал непростые отношения жены с ее единственными ботинками. В сапожный ряд, тем не менее, ему пришлось жену волочь почти силком, игнорируя ее бормотание о том, как здорово было бы навестить скобяных дел мастера, прикупить корзин, мешковины…