«Верно, это из-за ослабшего зрения я стал так чувствителен к звукам, — подумалось мужчине, — в данной ситуации приобретение весьма полезное». Он бездумно переставил чернильницу на край стола. Потом обратно. Повозил в ней перо туда-сюда, взъерошил порядком отросшие волосы, уронил голову на руки, готовый заснуть здесь и сейчас, удобно устроившись около письменного стола…

— Я постелила вам на лавке, — Ниротиль сам не понял, когда задремал. И откуда в его расслабленном теле вдруг появились силы на два быстрых прыжка и мгновенный обездвиживающий захват сзади.

Спину, поясницу, ногу залило горячей болью, он стиснул зубы, не позволяя себе отвлечься на… и только теперь осознал, что, словно в крепких объятиях, сжимает и держит сзади за волосы собственную жену. Она едва слышно пискнула в его хватке.

— Я и убить так могу, идиотка! — зарычал мужчина, разжимая руки, — никогда, твою душу сношать, не подкрадывайся ко мне сзади!

Сонаэнь тихо всхлипнула, пятясь от него прочь. Лиоттиэль потер руками лицо, не в силах успокоиться. Сердце колотилось, как мышь под кошачьей лапой. Хорошо, что из оружия у него при себе оказалось лишь перо. На белой рубашке леди Орты растекались чернильные пятна. Она тоскливо кинула взгляд на свое отражение в начищенных доспехах, украшающих угол кабинета.

— Жалко. Плохо отстирывается, — и тут же бросила опасливый взгляд на мужа, опасливый — и уважительный, — вы быстрее пантеры…

— Когтей мало, да и зубы сточил с годами, — он оперся о спинку стула, надеясь, что не подломятся ненароком ножки, — который час?

— Два часа пополуночи. Прошу вас, ложитесь.

— Что у ворот?

— Они разошлись, оставили две палатки и костер.

— Значит, не разошлись, — перевел для себя Ниротиль, рухнул в кресло обратно, — ложись сама. Я должен…

— Вам следует поспать.

— А ты не указывай мне! — он снова повысил голос на нее — и снова Сонаэнь промолчала в ответ. Мельком глянув на нее, Ниротиль увидел, что она плачет — беззвучно, с достоинством… даже специально отвернулась, изображая, что наводит порядок на пустых полках.

Злость на себя ничуть не уменьшила злости на нее.

— Указывать она мне будет, — заворчал Ниротиль, не отступая, — как бы нас не пожгли, пока я дрыхнуть буду.

— Вы в самом деле верите, что одолеете их? — спросила вдруг Сонаэнь. Мужчина размял плечи. Пожалуй, в прямой схватке ему не устоять, несмотря на то, что постепенно рефлексы самозащиты возвращались.

— Тебе что за дело?

— Вы забываете, что я тоже здесь живу.

— Если хочешь, я верну тебя в белый город, — он отвернулся от нее, мечтая только о том, чтобы за время сна ничего с заставой не случилось. Первый запал прошел, и он вынужден был смириться с ее правотой. Два или три часа сна поддержат его в состоянии, в котором у него будет шанс унести ноги, если заварушка все же начнется.

— На какой там лавке ты постелила мне? — тяжело вздохнув, спросил полководец. Леди Орта не ответила, лишь скользнула на свою половину спальни. Проигнорировала его. Ниротиль устало опустил плечи. Что-то новенькое. Ожидаемый женский бунт. Крайне неуместный в данной ситуации.

— Сонаэнь!

Никакого ответа.

— Я ведь могу и по-плохому, — фразу он много раз слышал, когда в становище из соседних шатров и палаток доносились звуки семейных ссор. К Мори ее было не применить.

Ни звука. Затаилась, как мышь под метлой.

Ниротиль, хоть и растерянный немного, не готов был молча отступить. Он не имел на это права. Вряд ли она окажет достойное сопротивление, если он положит ее животом себе на колени и выпорет ремнем за непокорность. Неожиданная картина предстоящей порки не только не возмутила его, но и заставила несколько… заинтересоваться.

«Удар по голове, — напомнил себе полководец, останавливая руку, уже тянущуюся к поясу, — не иначе, это от него появляются такие странные идеи у меня. Бить жену! Я не ударил Мори, даже когда она… нет, лучше я разведусь с ней, чем…».

— Сонаэнь, немедленно отвечай мне, — сделал он голос строгим, — или я за себя не отвечаю. Я серьезно.

— Да, господин мой, — сморкаясь и хлюпая носом, из-за ширмы появилась его жена, наконец, кусая губы. Слезы текли по ее лицу, капали на рубашку, и расплывались еще сильнее чернильные пятна на вороте. Ниротиль свою решимость растерял.

Картина девушки с задранной до шеи рубашкой и его ремня над ней как-то потеряла свою привлекательность.

— Я постелила вам у печи, — всхлипывая и запинаясь, проговорила она прерывающимся голосом, — вода около лавки. Извините меня, мне надо…

Он поймал ее за руку. Реакция тела приятно радовала. Конечно, как раньше не будет, но наконец оно снова ему подчинялось. Ниротиль силой поднял ее подбородок. Ему не понадобилось смотреть ей в глаза, чтобы понять, что девушка до полусмерти испугана. Настолько, что вся одеревенела, дыхание у нее частое и неровное, да что там — она просто задыхалась, боясь пошевелиться.

Ощущение ее легкости в руках второй раз за последние десять минут заставили пробудиться чувства, которые прежде в отношении нее мужчина испытывать не мог, как ни пытался. Ее стало жалко, ее хотелось утешить.

— Ты меня так боишься? — дрогнул голос, Ниротиль отпустил ее, но Сонаэнь не спешила убегать прочь, напротив, вцепилась в его рубашку.

— Если вы еще не вошли в силу, и от бессонной ночи… если завтра в бой — вас могут ранить или убить. Как мы тогда без вас? Что тогда будет?

— Ох, Сонаэнь! — он порывисто обнял девушку, прижал к себе, растроганный и удивленный ее простодушной, детской верой в его воинскую мощь.

…Возвращаясь из Сальбунии, они въезжали в траурно одетый, перепуганный Элдойр, словно победители. Украсившие лица кельхитской боевой раскраской, как наиболее яркой, обмазавшие кровью врага крупы лошадей — те ржали и ярились, вставали на дыбы, — ехали и смеялись, принимая на главных улицах без трех дней осажденного города цветы и поцелуи. Девушки срывали браслеты с рук и бросали им под ноги. Степенные замужние дамы… эх, были же среди них те, кто не стеснялся идти вдоль рядов зрителей за избранным воином, не отрывая пристальный молчаливый взгляд через вуаль. Давая понять, что готовы на все.

Его самого с коня снимали три или четыре восторженные красавицы. Висли с поцелуями, прижимаясь к нему, и в воздух летели цветы и платки, венки цветов, искрящиеся всеми оттенками радуги красящие порошки с Ткацких Закоулков, даже зерно.

И он обнимал в ответ всех, знакомых и незнакомых, потому что все были братья и сестры, и короткий миг единения разрешал все это…

…как сейчас с Сонаэнь. Она отстранилась с неохотой — так же неохотно отпускал ее Ниротиль. Им было неловко смотреть друг другу в глаза — и все, что он видел, это проклятые чернильные пятна на ее рубашке да собственные босые ноги.

«Что за дьяволы в меня вселились? И не они ли толкают меня к этой новой женщине? Зачем только, если по-настоящему она не моя. Не моя, не моя, и моей не станет».

— Я ложусь, — хрипло пообещал полководец, хмурясь и поспешно отворачиваясь, отступая назад, — ты права. Сама ложись тоже.

Отрывисто отдал ей приказы и оповестил о ситуации. «Слишком по-военному». Но она поняла. Бог был милостив, она поняла его правильно, потому что присела в полупоклоне и тихо исчезла за ширмой на своей половине. Через несколько мгновений ее испачканная рубашка повисла на ней, а огонек светильника выхватил на промасленной бумаге перегородки силуэт — нагая, близкая, так и не ставшая его.