— Пташка спятила, — сказал он себе, не отворачиваясь от зеркала, — и я за компанию.

*

Метели вокруг Винтерфелла усиливались. Холода никак не отступали. Можно было бы представить, что больше в целом мире ничего и никого нет, стоило лишь выглянуть за окно: белый мрак, убивающий любого, кто рискнет с ним сойтись за пределами теплых стен замка.

Но и стены уже не особо спасали: кое-где прохудились оконные рамы, где-то образовались лишние щели, и местами даже в Винтерфелле было холодновато. А все же ничего нет лучше, чем в непогоду сидеть в теплой комнате под крепкой крышей, попивать что-нибудь горячительное из кружки и закусывать упоение безмятежного вечера хорошим куском поджаристого мяса…

Сандор Клиган висел на стене Винтерфелла снаружи и проклинал свою жизнь, Семерых, злую судьбу, свой член и все на свете.

Налетевшая метель заставила проклясть вдогонку рыжеволосых ведьм, обладающих чарующими голосами и спрятанной порочностью на дне голубых невинных глаз. Пёс глянул вниз — туда, где за стаями беснующихся белых снежных вихрей он и собственные ноги едва видел — и еще раз выругался. Про себя: было так холодно, что борода уже слегка обледенела, и он не хотел отморозить себе еще и язык. Не то чтобы еще надеялся, что им доведется воспользоваться.

Яйца я себе уже по-любому отморозил, эх, прости, Пташечка.

И понесло его наружу? Это ж надо было напиться, чтобы полезть по карнизу к ней в спальню.

Соверши подвиг и завоюешь ее сердце, говорили они. Теперь он висит на одной руке, уцепившись за край балюстрады — или чем это было в далекие летние дни постройки — и ссыт посмотреть вниз. Это будет самая нелепая смерть в наступившую Зиму. Пташка даже не узнает, что он погиб, не дотянувшись каких-то жалких пол-локтя до ее окна.

И все же он рискнул. Бросил неповоротливое, уставшее, замерзшее тело вверх вслепую в отчаянном рывке и заскользил пальцами левой руки наугад — должны же быть решетки, щеколда, хоть что-то!

Даже стекло в ее окне было хрупким — под его пальцами моментально разлетелось вдребезги.

*

— Милорд Клиган!

Удивительно, как несколько секунд могут изменить общий настрой человека. Трогательное выражение лица Сансы совершенно не вязалось с обстановкой: мокрый и мало не замерзший страховидный мужик вваливается, едва протиснувшись, в разбитое окно на опасной высоте.

— А кто же еще? — рыкнул Пёс. Все, с него хватит романтики. Это последний раз, когда он пытается быть рыцарем. Больше рисковать жизнью не станет ни за что, пусть хоть десяток Пташек поет ему свои глупые песенки.

Верхнюю одежду он стаскивал, крупно дрожа. Перчатки слетели еще в начале его сомнительного подвига — нахрен их. Нахрен всё.

Санса аккуратно изъяла толстое одеяло из сундука, повернула его заплатками наружу, задвинула вместе со ставней в оконную нишу. Полюбовалась на дело своих рук.

Старательна, как и во всем. Посторонилась, давая ему пройти к очагу. Подвинув к огню сапоги, мужчина опасливо пересел на дальний край лавки. Мокрую рубашку следовало выжать и просушить, но Сандор просто не мог обнажиться перед Сансой теперь.

Она приблизилась сама. Установившаяся тишина разгоняла кровь по венам не хуже трех пинт отборной крестьянской браги.

— Чего? — не поднимая глаз, пробормотал Клиган.

— Ваша рубашка. Снимите. Я повешу.

— Не терпится меня раздеть?

— Штаны тоже, — проигнорировав его подкол, она заставила его поднять руки — скользнула ладонями по бокам, вызвав томительную дрожь в груди, волосы вдоль хребта встали дыбом.

Нагой, как из чрева матери, он выпрямился, пока она аккуратно, почти художественно развесила его мокрую одежду у очага. Света стало ощутимо меньше. Благословенный полумрак. Сандор сделал шаг в ее сторону, но девушка спокойно вывернулась в другую и прошествовала к окну. Дернула занавесь шторы. Шелест ткани. Другую. Еще раз.

Это длилось целую гребанную вечность.

— Вы больше любите спать у стены или… — ее ровный голос изменил ей. Сандор не мог не улыбнуться, но сделал строгий вид, когда она все же посмотрела на него. Нельзя обмануть ее доверие. И ранить ее чувства. Поневоле расправив плечи, он разворошил постель, затолкав узорное покрывало куда-то к ногам, похлопал по кровати рядом с собой, стараясь не смущать Сансу слишком пристальным взглядом. Семеро знают, это было нелегко.

Она мечтает о подвигах ради себя, а принимать их не умеет.

Свою одежду она снимала с достоинством несправедливо приговоренной к смертной казни. В постель опустилась, сохраняя безупречную осанку. Затаила дыхание. Застыла, будто неживая.

— Санса, — позвал ее мужчина и придвинулся чуть ближе, — взгляни на меня.

Она отвернула лицо, но ее милые ушки чуть порозовели. Даже в полумраке он видел хорошо.

— Пташка моя…

Вместо ответа она положила свою руку на его и едва уловимо потянула к животу. Сандор перевел это для себя как «Сделай мне хорошо еще раз». Облизав губы, он усмехнулся. Вздымающаяся молодая грудь манила к себе, а деланное равнодушие Сансы возбуждало еще больше, чем воспоминания об услышанных накануне признаниях. Открыться ей? Санса, я тень Винтерфелла, я люблю подслушивать и подсматривать за тобой. Я этим еще в Королевской Гавани развлекался, а теперь просто мастер стал. Не стоит, наверное?

Внезапно их руки двинулись друг другу навстречу, словно лозы винограда, смыкающиеся на каменной стене; обвили друг друга крепко, черпая в пожатии силу вовсе не размыкать объятий. С каждым ударом сердца утекали минуты, прочь, прочь от того времени, когда они были порознь. Руки, упругая грудь Сансы, его — бугрящаяся мускулами, волосатая, вся в шрамах. На той стороне, где когда-то Григор опрокинул его лицом в жаровню, на груди скопилась россыпь маленьких шрамиков от падавших углей, и теперь девушка прижималась к ней плечом, потом ушком, потом губами, рассыпая поцелуи по его груди, словно желая поцеловать в сердце.

Так и было, седьмое пекло, так и было.

Его целовало всё; льняная постель, пряный запах ее возбуждения, темнота и свет, полог кровати и густой воздух, заполненный ее вздохами и прерывистым дыханием.

А потом вдруг почувствовалось и все остальное тело. Собственное тело, которое он привык чувствовать только тогда, когда оно было избито, изранено, обожжено. То, какая нежная кожа на внутренней стороне бедра — там, где рука Сансы перебирает пальчиками. Как чувствительны соски — маленькие островки острых ощущений, когда она зарывается носом в шерсть на его груди и дышит им, смелее и смелее, пока не поднимает голову — чтобы посмотреть в глаза.

Сандор знает смысл ее пьяного взгляда. Знает, пока дрожащими руками мнет ее живот, оставляет красные следы давления на ребрышках своей пичуги, пока жадно хватает ртом кожу на ее шейке, плечах — и под его жадным влажным ртом все теплое, маленькое, трепещущее и очень сладкое.

Когда он спустился с поцелуями к соединению ее бедер, Санса зажала рот рукой, охнула, запрокинула голову и издала самый восхитительный звук, который Сандор слышал в жизни. Что-то между волчьим визгом и птичьим щебетом. Затем вернулся — к ее груди, к плечам, к лицу, целовал ее и прижимал к себе, как никогда не делал раньше со шлюхами и как всегда хотел сделать с любимой.