— Рубили лучшие мастера, — похвастался князь, — и герб положат на них, как только изгородь завершат.

Они въехали во двор. С башни храма раздалось заунывное пение: это жрец отмечал окончание еще одного часа. Гроза подождала, пока Сернегор спустится с седла, и позволила ему снять себя с лошади.

Агарья встретила сына и невестку, уже стоя на крыльце.

— Это, мать, моя женщина, — подвел Сернегор Грозу к женщине, закутанной в серебристые покрывала с вышивкой, — ее зовут Гроза.

Гроза молча поклонилась, стараясь сделать свой поклон как можно более глубоким. Агарья помолчала, откинула назад покрывала, и, взяв за руку свою невестку, ввела ее в дом. Сернегор поспешил отправиться вкушать обед с немалым облегчением. Его мать была не из простушек, а значит, она тем самым выразила свое согласие с выбором сына.

А Гроза, семеня за свекровью, тяжело вздохнула.

***

В сером листе бумаги, дурной и дешевой, не было бы ничего удивительного, как и в кожаном обрывке, в который обычно северяне заворачивали письма. Как и в самом письме вообще: Мила, дочь Ревиара Смелого, всегда занималась его бумагами, и привыкла видеть записи от подчиненных, сделанные на чем угодно, что попадалось под руку: глиняных табличках, бересте, обрывках ткани.

Словом, письмо было самое обыкновенное, но, только увидев почерк, Мила вздрогнула, выронила на пол все, что держала в руках, и всхлипнула.

Она не сразу смогла подавить колющую боль в груди, и взять письмо в руки.

«Мой полководец, брат и друг, Ревиар! Мира и Божьего благословения твоему дому. Мы потерпели поражение в Серебристой. Несмотря на то, что большая часть отряда нашла свой покой там же, двенадцать воинов, и я в их числе, уцелели в плену, и были освобождены союзными волчьими дружинами Ярфрида, которые с боем пытаются пробиться через Южное Приозерье. Падубы, Серебряные Холмы, Берл, Катлия и Верхняя Катлия захвачены. Мы не нашли никого из выживших. К тому моменту, когда ты получишь это письмо, все, кто сможет, направятся в Духту».

Чуть ниже его же ровным почерком, с круглыми завитушками и одинаковыми буквами — словно напечатанными — шла вторая часть, крохотная записка для друга.

«Ранен. Молюсь за тебя и твоих домочадцев, за Элдойр и трон Элдойра, и за нашу победу».

— Где ты встретил его? — вцепилась она в рукав смущенного посланника, — как тяжело он был ранен?

— Сестра, оставь мою одежду, она и без того ветхая…

— Где?!

— Дружина Ярфрида оставила в Приозерье всех, кто не мог ходить или сидеть верхом, — вынужден был говорить тот, — все, что я знаю — что среди них был капитан отряда, и он написал письмо, приложил печать, и…

Мила села. Мир, на почти что две недели превратившийся в безрадостную могилу, наполнялся жизнью, и в этой жизни первой пробудилась тревога.

«Я говорила себе, что готова для него на все. А теперь все, что я могу сделать — это обливаться соплями, как деревенская простушка, молиться и сходить с ума». Она снова развернула письмо, и, пока посланнику ставили обедать на стол понимающие служанки Ревиара, она еще много раз перечитала его, стараясь понять, что именно кроется за каждой фразой и каждой знакомой до последней черточки буквой.

Ревиар Смелый, войдя в свой шатер, увидел Милу в полном боевом облачении, сидящей на краю его постели, сжавшей руки в перчатках. Встав, она протянула ему письмо.

Пробежав его глазами, полководец молча задержал его в руках на минуту, вздохнул и положил на стол.

— Хорошо.

«И всё? Не может быть. Не должно быть так».

— Господин?

— Да-да, Мила. Очень хорошо, — тем же сухим голосом произнес Ревиар, отворачиваясь и поправляя кафтан, — надо сообщить его семье, и семьям выживших — список с другой стороны.

— Ты не отправишь никого к нему… к ним? Ты оставишь их там?

Он обернулся.

— Двенадцать воинов, Мила! — резко бросил он, — всего лишь дюжина раненных! О чем ты говоришь? Ты в себе?

Ревиар ступил на шаг назад. Он не узнавал свою дочь, когда она посмотрела на него.

— Отпусти меня к нему… — одними губами произнесла девушка, — отпусти в Предгорье.

Синие сумерки над Элдойром, сиявшие миллионами огней, не были ярче непролитых слез в ее глазах. Ревиара считали жестким мужчиной, но чувства не были чужды ему. Глядя на свою дочь, он печально улыбнулся.

— Я знаю, как ты уважаешь, ценишь и любишь своего Учителя. И может быть, даже больше, чем Учителя, — подошел мягкими шагами отец, и взял Милу за плечи, — я прав?

Мила молча глотала слезы.

— Но я же не ругаю тебя. Я знаю своего друга, твоего Наставника, и его благородство… утри слезы, голубка… клянусь всем святым! Мила! Посмотри на меня, не плачь! Послушай, — он заговорил на ильти с тем знакомым Миле с самого детства кельхитским акцентом, который она так любила, — послушай. Я не могу заменить тебе мать, конечно… не знаю, как сказать. После тебя на всей земле нет никого, кто был бы мне ближе, чем Хмель Гельвин. Никто не мог бы пожелать себе лучшего зятя. Но…

Мила опустила голову. Она и сама знала это «но».

— Мы, как ни будем стараться, никогда не встанем вровень с его семьей в Элдойре, — тихо сказал Ревиар Смелый, — и если ему самому это не будет важно, то ведь ему придется думать и о сестре, и о своем положении. Иначе я бы давно… но … знатные кланы… Они сидят с нами за одним столом, учат нас своей речи и делят все… кроме своей крови. И иногда не стоит даже надеяться и пытаться, чтобы не рушить дружбу. Ты понимаешь меня?

Не могла же она рассказать отцу обо всем: о поцелуе на стене на глазах у половины кельхитской дружины, о неслучайных соприкосновениях рук, о долгих пристальных взглядах и о сотнях других мелочей. Обо всем, что должно было преодолеть все возможные «но». А возможно, она не хотела проверять на крепость собственную веру.

— И ты бросишь его в Предгорье? — спросила девушка тихо. Ревиар вздрогнул.

— Гельвин — воин, а не ребенок!

— Я тоже. Своей жизнью и званием я обязана ему. Позволь мне… Я прошу, господин мой, я умоляю тебя!

Ревиар Смелый оглядел дочь вновь.

Произошло именно то, что когда-то ему лишь снилось, то, чего он боялся. Мила стала воительницей, и без вмешательства отца; да, она училась и у него. Но путь выбирала, глядя на другого мужчину. Заметив сомнение на его лице, Мила успокоилась: она знала, что сможет убедить полководца.

— Всего лишь двадцать пять верст в одну сторону, — твердо начала она, — он тяжело ранен — это он сам писал.

— А если он не выжил? — спокойно возразил Ревиар Смелый, заставляя себя высказывать даже самые страшные подозрения, — если он после того, как отправил это письмо… если он не дошел до Духты? Приозерье потеряно. Туда не пройти.

— Тогда я хотя бы буду знать, что сделала все!

— Мила.

— Именно потому, что я воин, а он — мой Учитель. Господин мой!

Ревиар тяжело вздохнул, повесив голову. Если нежный голос и кроткую улыбку Мила унаследовала у матери, норовом и упрямством она точно пошла в него.

— Что с тобой делать? Я разрешаю. Но постой! — он придержал ее за руку, — пусть твои глаза не выдадут тебя. Высоко держи честь нашей семьи. Не заставляй ни меня, ни Учителя стыдиться твоих поступков. И… не питай никаких надежд. Обещаешь?

Мила кивнула, зная, что впервые лжет, глядя отцу в глаза.