— Ты что, в секту попал? Говори, что происходит?
— Бери листок, записывай. Нам нужно конкретно закупиться. До завтрашнего утра чтоб все было. Максимыча я уговорю, машина нужна. Пиши: марганцовка, йод, бинт нестерильный, записала? Фурацилин. Поваренная соль, мелкая, крупная. Стрептомицин.
— Саня, ты организуешь Красный Крест? — я дернула застрявший кран, и тонкая струйка зажурчала между чугуном и пластиком, — блин, давай не сейчас. У меня завтра дежурство уже стоит, отоспаться бы.
— Вишневский подежурит!
Я дернулась, ударилась темечком о раковину, телефон выпал из руки — точнехонько в унитаз, а из оторванной трубы хлынул ледяной фонтан. Сави гожыма! Что делать, соседи снизу меня и так ненавидят…
Тряпка, ведро, остановить воду — за что хвататься? Я попробовала заткнуть трубу — стало только хуже. В отчаянии стала крутить кран — отломала ручку. Попыталась найти разводной ключ, поскользнулась и грохнулась на плитку.
И разревелась.
Сидела в расползающейся луже слегка ржавой, пахнущей хлоркой, воды и выла в голос. Обо всем: о том, что я одна, что Саня идиот, что Вишневский не отдежурит — больше никогда! — за меня, что Эля на шашлыках, а я никогда больше не смогу есть жареное мясо без того, чтобы не вспомнить гномье застолье. И своего гнома. Своего мужчину.
И тут в дверь позвонили.
Размазывая слезы по лицу, я постаралась прийти в себя. Если соседи снизу пришли скандалить, это надолго, и надо иметь выдержку. Ни в коем случае не плакать. Сразу пообещать им поклеить их чертову клеенку, отмокшую от стены. Набрав воздуха в грудь, я решительно распахнула дверь.
И обомлела тут же, потому что передо мной с двумя гигантскими клетчатыми сумками стоял Бофур. Он, кажется, удивился не меньше меня, потому что сделал шаг вперед, и наступил сам себе на ногу при этом.
Если это галлюцинация…
— Лачхимари, ты плачешь, — тихо сказал он, вглядываясь в мое лицо, — кто обидел?
— Трубы, — и я взвыла еще громче, чем до этого, бросившись ему на шею. Это было непросто, устоять с сумками и мной, висящей на нем, но Бофур не шелохнулся, пока я не сползла с него сама. Ничего не говоря, он отодвинул меня в сторону, грохнул баулы в коридоре и прошел мимо в ванную. Покряхтел что-то, погромыхал пару минут многочисленными железками и высунулся наружу, где я являла собой картину дождавшейся Одиссея Пенелопы.
— Готово, — сообщил он и сделал в мою сторону осторожный шаг, — Ларис? Ты чего?
— Кай ту санас, Бофур!
— Я не один, — смущенно выдавил Бофур, — там еще Вишневский прибыл, у мастера Саннэ сейчас, они по лавкам ходят. Трандуил всему Лесу жизни не дает, вот Вишневский и отправился.
— Но как?
— Максимыч выбросил кольцо в окно, когда уезжал. Мы два месяца пытались. Трех варгов в этот… как его по-грамотному… портал запихали, пока убедились, что по адресу попадем.
Мне внезапно открылась тайна загадочных следов в лесах вокруг Энска. Истерическое хихиканье не давало мыслям собраться.
Он здесь. Мой. Передо мной. Потрогать руками, срочно. Бофур улыбался, позволяя мне несмело ощупать его, потом осторожно дотронулся до меня. Под глазами у него появились тени. Действительно на этот раз похудел. Два месяца прошли там, а здесь три недели. Или как? Ох, какая разница.
Мы оба мокрые. Соседи обязательно придут. У меня немытая посуда горой на кухне, волосы формата «гнездо птички-наркоманки» и ноги небритые. Мы… снова мы.
— Сколько у нас времени?
— До утра, — одними губами сообщил Бофур, одновременно со мной начиная раздеваться — срывать с себя одежду, обувь, да так, что пуговицы отрывались.
— Потом ты уйдешь обратно?
Лэ ман пэса, хотела я закричать, но голос мне уже не подчинялся. И хорошо.
— Потом мы уедем. Все вместе. Сначала Вишневский и мастер Саннэ купят все, что они там напридумывали, — руки, любимые, мозолистые, но очень ловкие руки ползут под пижамой, под майкой, — а потом…
— Ты меня больше не отпустишь.
— Никогда. Даже за этими вашими мобильниками. Даже за коньяком и анти…биотиками. Никогда.
Закрывая глаза, я видела перед собой свой дом — наш дом: резную мебель, соляную лампу. Видела путь, который буду преодолевать, отправляясь на работу и возвращаясь с нее. С собой взять: нейролептики для Торина, антидепрессанты для него же, теплые стельки, обязательно запастись средством от насекомых. Распечатать особо удавшиеся фотографии. Я потом еще подумаю.
— Ларис Лачхимари, — прошептал Бофур мне на ухо и чуть его прикусил, щекоча усами шею — бесподобное ощущение, — моя Ларис.
— А что в сумках? — уплывая куда-то, успела спросить я.
— Мама, бабушка и Бомбур гостинцы собрали, — вдруг смутился мой мужчина, — варенье там всякое. Ветчину. Еще что-то, по-моему, чеснок маринованный.
И, посмотрев на меня, спросил:
— Ну, что ты смеешься?
Я хохотала, не в силах остановиться. Посмотрела на телефон, грустно сохнущий на бачке унитаза. На Бофура, едва втиснушегося в наш тесный коридор со своим добром — приветом от моих будущих родственников. На свое отражение в зеркале — лучше не смотреть.
Завтра с утра мне на работу — вторая ставка, как ни крути. У меня ведь дежурство под Горой. Но сегодня, сейчас, в эту минуту, есть только он и я, мужчина и женщина, нашедшие друг друга сквозь пространство и время. Мы вместе. И любовь. Навсегда.
Будем надеяться, с лихолесскими блохами земные коллеги справятся без меня.
