Один пожилой рыцарь, ходивший вместе с прочими словинцами воевать в степи черных клобуков, сказал как-то у костра: «Терять друзей — это как руку кипятком обварить. Вначале болит, потом щемит, потом только чешется, но след надолго остается…»
И зачем только он приперся!
Годимир набрался решимости и дернул за кольцо.
— Фу-ух! Я думал — не пустишь! — Шпильман, по обыкновению с цистрой под мышкой, не вошел, а едва ли не впрыгнул в часовню.
— Что ты хотел? — буркнул словинец, избегая смотреть в лицо бывшего друга. — Давай, быстрее говори! Мне молиться надо…
— Молиться? — Олешек говорил вполголоса. Все-таки сказывалась святость места. Даже записной остряк и бедокур терялся пред ликами Господа. — Что ж, дело полезное… Я тебя поздравить пришел.
— С чем же это?
— Как с чем? Ты же королевну вернул! Вся людская гудит. Там уже такого понапридумывали. Требуют, чтобы я в балладе восславил подвиг рыцаря Годимира, зарубившего ужасного, кровожадного дракона и освободившего прекрасную королевну. Этот рыцарь, ни одна кухарка не выразила сомнений, станет новым королем в Ошмянах. И это не может не радовать людей, почти смирившихся с тем, что руку ее высочества отдадут королю Желеславу. Все уверены, пан Годимир, что Ошмяны под твоим мудрым правлением станут едва ли не жемчужиной Заречья…
— Хватит издеваться, — перебил его словинец. — Поздравил? Хорошо. Я благодарен тебе, Олешек Острый Язык из Мариенберга, за добрые слова. А теперь можешь идти.
Шпильман, выслушав отповедь, как-то сразу сник, опустил плечи, наклонил голову. Сказал сдавленным голосом, совершенно не похожим на звучный голос певца.
— Ты прости меня, Годимир.
— За что?
— За дурь мою. Прости, а?
Драконоборец едва не выругался. Вовремя сдержался — вспомнил, где находится. Нет, ну это же надо! Приходит, прощения просит, как будто так и надо! И не совестно же!..
— Прости меня, Годимир… Не знаю, что и нашло на меня. Сперва. Когда Божидар со своим воинством пожаловал. А потом я не хотел, чтобы ты за меня вступался. Честно…
— Да пошел… — Молодой человек вновь едва сдержался. Прикусил язык. Поправился. — Иди откуда пришел. Если тебе мое прощение нужно — пожалуйста. Прощаю. Лишь бы не лез в душу.
— Э, нет, пан Годимир. Зачем мне такое прощение? Как собаке кость бросил…
— А тебе от всего сердца подавай, да? — Незаметно для себя словинец ввязался в перепалку.
— От всего, не от всего, но я объясниться пришел, а не обиды старые вспоминать!
— Еще б тебе их вспоминать! Тебя-то кто обижал? Скажи, ну?
— А ты не «нукай», пан рыцарь!
— Да тебе не все равно — «нукаю» я или не «нукаю»?
— Выходит, не все равно! — взвился шпильман.
— Да потише ты, баламут, в святом месте как никак!
— А не хочу я потише! Я тебе человеческим языком толкую — нарочно поругался с тобой! Чтоб Божидар меня одного уволок!
— Все равно — тише! Иначе говорить с тобой не буду.
— Хорошо. Тише так тише, — согласился мариенбержец. — Только ты выслушай…
— Ну, ладно. Слушаю.
— Обидел я тебя нарочно…
— Да?
— Да! Слушай, не перебивай!
— Слушаю, слушаю.
— Если бы я тебе тогда гадостей не наговорил, ты б меня выручать кинулся. Так ведь?
Годимир поймал взглядом глаза музыканта. Тот смотрел не мигая. И не отворачивался. Похоже, не врет.
— Ну… Наверное, кинулся бы, — медленно проговорил словинец.
— То-то и оно. И что бы хорошего из этого вышло?
— Не знаю, но…
— То-то и оно, что ничего хорошего. И тебе бы накостыляли, и мне, а что с Ярошем бы сделали, и говорить не хочется.
— Вроде бы ты и прав, — помолчав, вздохнул Годимир. — Только…
— Что «только»? Обидно было? Правильно. Значит, я верные слова подобрал, чтоб за живое тебя зацепить. Притворяться ты не умеешь.
— Я не умею?
— Конечно, не умеешь. Или ты думаешь, что способен соврать так, чтоб тебя не раскусили?
— Ну, не знаю. Раньше думал, что смогу.
— А я тебя сразу насквозь вижу. И думаешь, только я?
— А кто ж еще?
— Да все, кому не лень! Помнишь Яся, хозяина корчмы, где мы с тобой познакомились?
— Ну…
— Не «нукай»! Он тебя тоже сразу распознал. Как ты там ему вещал? По бревнышку, мол, корчму разнесу… И что он ответил? Не разнесешь. Ты странствующий рыцарь и все такое! Так дело было?
— Ну, так…
— Да не «ну, так», а истинно так! Ясь сразу понял, что не способен ты погром учинить со смертоубийством. Так, пошумишь для острастки и в кошель полезешь за медяками — расплачиваться за меня. А Божидар — щука старая, ученая. Супротив него Ясь — пескарик мелкий.
— Да ну?
— А ты еще не понял? Ты, пан Годимир, Божидара с яичницей не путай. Ему пальца в рот не клади — отхватит руку по самое плечо!
— А ты, значит, решил с ним потягаться? Кто кого обхитрит? — недоверчиво скривился словинец. — Ну и как? Кто кого?
— Попеременно, пан Годимир, попеременно. Божидар — пан умный, въедливый, но жадный. Как злато-серебро увидит, глазки загораются поросячьи, а руки труситься начинают. Уж можешь мне поверить. Наблюдал…
— И что с того?
— На жадность я его и взял. Вернее, он сам себя взял. Решил, что коли я из Мариенберга, то от гроссмейстера в Загорье везу письма. О том, что загорцы с орденом Длани Господней снюхались, слухи давно ходят. О них разве что глухой не знает…
— Я не знал…
— Так ты ж странствующий рыцарь. Вы все малость не от мира сего. Все мысли о драконах, королевнах, поединках. Ох, повыведут вашего брата лет через сто. Или через двести.
— Это еще почему? — снова нахмурился Годимир.
— Да потому, что вы наивные и доверчивые. Наплети таким с три мешка о рыцарской доблести и чести, так они и на смерть, и на муки, и… Да хоть дракону в пасть!
— А что здесь плохого?
— Да плохого, может быть, и ничего, только… Отстали вы, панове рыцари, от жизни, живете в вымышленном мире по большей части. А другие этим пользуются. На вашей крови и доблести себе богатство копят. А сами привыкли чужими руками жар загребать. Вот возьми, к примеру, Желеслава. Что в нем, или в королевстве его, или в челяди его осталось рыцарского, честного, благородного? А? Скажи мне, будь так любезен!
Драконоборец грустно понурил голову:
— Ну, похоже, что ничего…
— То-то и оно! И таких сейчас из десятка восемь, а то и девять!
— Быть того не может!
— Почему же? Да посмотри ты вокруг — сколько рыцарей о чести и доблести в Заречье помнят?
— Вот тут ты не прав, — воспрял духом Годимир. — Очень даже многие помнят. Пан Тишило, пан Стойгнев, например. Или вот… Пан Криштоф Черный Качур. Или скажем, пан Добрит герба Ворон.
— Эка ты хватил! — Олешек встряхнул цистру, огляделся. — Давай присядем под стеночкой. — В ногах, мудрые люди говорят, правды нет.
Кто бы возражал? Они уселись рядом, едва ли не плечо к плечу, как бывало когда-то до нелепой ссоры.
— Про Стойгнева с Тишило ничего сказать не могу. Они и правда будто из легенды оба выскочили. Слыхал про их поединок?
— Нет. А что, сражались-таки?
— Еще как! Я, правда, сам не видел, поскольку в тот день напивался бражкой до бесчувствия в компании вонючего бортника, хитромудрого разбойника и странствующего рыцаря. Не подскажешь, как его звали? Вот запамятовал!
— Не выделывайся, дальше рассказывай. Про поединок.
— О! Очевидцы свидетельствовали, что бились они, как два льва… Есть такие звери в Басурмани. Слыхал, наверное?
— Слыхал, слыхал… Зверь страшный. Полосатый и с клыками в мою ладонь. Дальше что?
— Тогда ты понимаешь, как бой происходил. По два меча каждый изломал…
— А они пеше дрались, без коней?
— Да. Решили, дескать, так надежнее. Пан Тишило три щита Стойгневу разбил. На щепочки, шестопером… А пан Ланцюг ему только два. Зато по ноге зацепил хорошо!
— Видел я. Хромает пан Тишило.
— То-то и оно! А он пану Стойгневу руку перебил. Левую, в которой щит был. От полудня до сумерек махались. Один на коленях уже стоит, другой пока на ногах, но вот-вот свалится. А все равно бьют друг дружку. Промахиваются, едва ли не падают, а бьют! В конце концов пан Стойгнев пану Тишило по шлему попал. Но и сам свалился в беспамятстве. А на другой день ни один, ни другой не в силах встать оказались. Вот и порешили бой отложить до той поры, когда оба сил наберутся и раны залечат.
