Мне предстояло изучать окружающую действительность заново. Это всегда сложнее, чем просто познавать мир, ведь нужно выкорчевать старые убеждения и наложить на кровоточащие раны сознания пластыри новой истины, которые оно порой наотрез отказывается принимать. Всё это совершенно точно не была никакая не компьютерная симуляция, реальность наша была вполне реальной. И слова деда тому служили отличным подтверждением.

– Начнём? – едва мы оказались в тепле и уселись за стол, спросил я.

– Ты на меня особо-то не надейся, малец, – смачно, на всю гостиную, отхлебнул чаю дед. – Я старый. Я забываю многое. Да и не забывал бы – время не моё уже.

– Хочешь сказать, что в твоё время не было никаких «рангов» и «ступеней»?

– Не-а, – мотнул белой головой дед. – На то Игра и Извечная, малец, что она изменчива. Она велась, когда люди камнями ещё бросались. Велась, когда в дело пошёл порох. Ядрёная мощь у людей, – он потряс треснувшим смартфоном, как проповедник Библией, – появилась, а она никуда не делась. Она всё переживе, малец. Меня. Тебя. Таланты и шкалы всякие в твоём храме – не предел. Скоро и храма-то, наверное, не буде никакого в головах ловчих!

– А что будет вместо него?

– Не знаю. Точно знаю одно: никуда не денется только кромешное истребление друг дружки…

Как-то холодно стало от этих слов деда, но я не унимался:

– А кто её ведёт-то? Кто за всем стоит? Кому нужно уничтожение одной культуры другими?

Он посмотрел на меня, как на дитя неразумное. Мол, ну говорил же: не надейся особо. Я терпеливо выдохнул. Так вот запросто принять новые элементы действительности не получалось: мозг протестовал, брыкался.

– Я своё отвоевал уже. Систему одолеть попытался. Её, как видишь, не поломать. Може, ты?..

– Може и я… – не зло передразнил я, и мы ещё долго молча наслаждались удивительно вкусным настоем трав, который дед упорно именовал «чаем».

Лихо дремало всегда. Оцепенение – вот то слово, которое приходит на ум при виде этой сущности. Никогда бы не подумал, что в славянской мифологии может быть настолько жуткое чудище. С другой стороны, кто её знает, славянскую-то мифологию?.. Похождения разудалого греческого полубога по телевизору да стилизованная под Египет фантастика – это да, подобного добра ещё в детстве хватало.

Лихо тоже было первой ступени. Класс обычный, по природе – дух мщения. Но если у нхакала столбец роста был заполнен на треть, то у одноглазого он пустовал. Ничего, это ненадолго.

Экран под его постаментом утверждал, что с талантом первой ступени у лиха мне даже повезло. Потому как не всякий мог оказаться у него в отмеченных, как у нхакала. Это должен быть человек, по своей воле совершивший убийство, иначе лихо и глазом не моргнёт. А лысый совершил не простое убийство, а тройное. Ведь если вдуматься, он и меня убил тем вечером…

Лысый перешёл к лиху «по наследству», и дед предупредил, что с этим могут быть некоторые проблемы. Мол, не делается так вообще-то. Лихо само должно бы видеть человека, которого ей в отмеченные вносят, но иногда, особенно когда за дело берётся патриарх, работает и так.

Суть отрицательной стороны лиха заключалась в том, что во время стычки с отмеченным, помимо придания неимоверной силы и ловкости против него, оно напрочь отключит у меня инстинкт самосохранения. За лысым я в прямом смысле в огонь пойду. Что ж, не так уж и плохо. Наверное…

Мой храм постоянно менялся. И дело было даже не в том, что «небо» теперь сияло, будто живое. Постаментов стало два. И, как глумление над реальностью, в половину дальней стены красовалась надпись: «ранг ловчего второй». Дед доходчиво объяснил, что с этого момента я могу использовать таланты двух сущностей одновременно. Для чего, правда, следовало ещё изловить ту самую вторую сущность.

– Что-то буде меняться постоянно, Котенька. Храм ещё долго буде надстраиваться. Род-то наш почти сгинул, вот и… вот. Привыкнешь.

Голос его звучал прямо в храме. Я понимал, что просто-напросто слышу деда, что он сейчас за одним столом со мной, дует горьковатый настой, смешно вытянув губы. Но когда слышишь его тут, рядом с оцепеневшим одноглазым монстром, унять мелкую дрожь получается с трудом, отчего я поспешил покинуть храм, открыв глаза.

– И что мне теперь делать?

– Ничегошеньки. Тут как повернётся: може, сама сущность к тебе приде, може ловить придётся. Всякое бывае. Но вот что скажу. Охота – самое увлекательное в нашем деле. Потому как тут ум надо иметь. Знать много. Думать. А думать не все хотят. И ещё одно. Не затягивай с охотой. Постамент нельзя долго держать пустым.

– Почему?

– Примета плохая, – отмахнулся он, нахмурившись.

– А если сущности будут разные? Из разных культур?

– О, ты прямо белке в глаз попал-то! Вот он, цимес! – смех деда казался озлобленным и полным давней боли. – Тут всё зависит от Колеса.

– Какого, на хрен, колеса? – злясь, терял связь я.

– Не выражайся, малец. Колесо определяе, кто нынче кому враг. Его никто никогда не видел, но всякий ловчий его чувствует. И ты почувствуешь, со временем. Оно редко движется, но когда движется, мир лихорадит.

Как выяснилось, многое, если не всё в Извечной Игре сводилось к уничтожению. В том числе ранговый рост ловчего, или даже в особенности он. Мы могли отлавливать сущности хоть десятками, но это не значило, что все они станут нам служить. Для этого и существовали постаменты – центры концентрации. Только помещённая на постамент сущность дарила ловчему свои способности.

Также два постамента внутри храма не значили, что я мог поймать всего две сущности. Дед не любил это слово, но замену ему почему-то не искал, словно был вынужден произносить его как по рекламному контракту. «Бестиарий» – это некое место вне храма, этакий заповедник внутри воображения ловчего, где обитают незадействованные на данный момент сущности. Для его строительства нужно много знать о конкретном чуде-юде, ведь всякой твари необходим был свой заповедник.

– Ты може изловчиться и поймать кумихо где-нибудь в корейских трущобах, но если Колесо ставит наши культуры супротив… То ты никогда не используешь её чары в полную силу. А вот если решишь принести её в жертву, чтобы храм твой разросся новой точкой концентрации, вот тогда…

– Де!..

Девчушка влетела внутрь под стать прозвищу – одежда в разные стороны, многострадальная дверь настежь, пустая чашка, что дожидалась её, оказалась под столом, хоть и уцелела. Она запыхалась, ноздри раздувались, словно Иго неслась к нам через лес пару-тройку километров с важной-преважной вестью.

Примерно так и вышло.

– Де! Они здесь! Другие из Вотчины – Кеша видел двоих близнецов со стеклянными глазами! Я домой дунула, а Витька…

– Котя, – дед посмотрел на меня хмуро. – Пока ты тут, Иго в опасности. Во мне они не увидят никого, да и за тын не шагнут – не смогут. Но если тут будешь ты…

– Я выведу его околицей, к станции, де! – замахала руками Иго.

– Нет, ни шагу из пролеска. Дорогу на словах объяснишь, как деревню обойти – и мигом назад! – строго сказал дед и добавил, глядя на меня: – Всё, время тебе покинуть нас. И постарайся вернуться, малец. Не дай лиху себя угробить.

Бар, ставший в последнее время вторым домом, встретил меня привычной для этого времени суток картиной. Где-то шаркала по полу уборщица, негромко бубнил телевизор, а от стойки, за которой хозяин и одновременно бармен чуть ли не жил, словно бы в «Дне сурка», отошёл и направился к выходу очередной переговорщик от не очень понятливых, но очень настойчивых застройщиков. Одноэтажный бар в исторической части Питера – слишком жирный кусок, чтобы не попытаться его захапать.

Друг, несмотря на наверняка испорченное этим визитом настроение, встретил меня улыбкой в глазах, которую, впрочем, тут же сменил беспокойством:

– Ты точно в порядке? Ты какой-то… другой.

Митрич всё так же бубнил в «моржовые усы», а из рук не выпускал протёртый уже до невозможности дежурный стакан, который никому и никогда не ставил на стол. Видимо, нервничал. Я видел старого друга всего несколько дней назад, но казалось, будто прошла целая жизнь.