С каждым ударом колуна я представлял, что бью по блестящей лысине, а не по берёзовой чурке. Становилось легче, но лишь до нового замаха.

– Для них – нет, – кивнул дед. – Ты для себя теперь опасен.

Иной раз я поглядывал на хилого дедульку, что сидел на пеньке неподалёку и наблюдал за моей работой с известным интересом, а видел патриарха. Родоначальника древнего, но теперь позабытого рода особенных людей. Плечи-горы, взгляд насквозь и пылающий символ расколотого солнечного неба на широкой груди – при виде всего этого там, в Роднике, я ощутил пробуждение чего-то, от чего в обычной жизни в последний год отмахивался.

Ощущения жизни. Как если бы нащупал вдруг тоненькую связующую нить.

В таких случаях вроде как говорят «заново родился». Но я бы сравнил это с глотком воздуха, когда из последних сил выныриваешь из коварного речного водоворота. Кислород насыщает тебя, почти уже сдавшегося, новыми силами, и разгоняет едва не остановившееся сердце. И ты понимаешь, что все твои действия до этого были лишь барахтаньем на месте, пустым и бессмысленным, и не плыл ты никуда, тебя просто тащило потоком, как и миллионы других, уверенных, что для высоких целей всегда найдётся кто-то умнее-честнее-достойнее. Кто-то, готовый действовать и принимать ответный удар, а ты пока тихонечко в стороночке будешь пожёвывать лоскуток своей «спокойной и размеренной» жизни. Пока не сыграешь в ящик, как говорили в старых американских фильмах.

Плыть по течению я больше не хотел. Не мог просто. Я должен жить, какой бы жизнь теперь ни оказалось… иной.

– Как так вышло, дед? – меня распирало странное чувство несправедливости. Я, можно сказать, снова обрёл семью, но лишь для того, чтобы узнать, что являюсь фактически последним её представителем.

Замах! Удар – чурка надвое. Я вытер пот со лба, поправил одноухую ушанку и посмотрел на хозяина впрямую. Тот буравил взглядом снег, словно он укрыл важные воспоминания, без которых не ответить.

– Сперва я вот что тебе скажу. Будь готов, что символ нашего рода кое-кого приведе в бешенство. Так запросто его, символ-то, не увиде, но есть сущности, от взгляда которых не укрыться. Я ведь не просто так сижу тут уже, почитай, век. Были на то причины. И причины на то остаются.

– Какие, не скажешь?

Удар – чурка надвое. Казалось, я мог переколоть дрова во всей округе, даже не вспотев!

– А сейчас она приде, причина-то.

Дверь «избы» распахнулась и с треском ударилась о стену. Иго никогда не открывала её аккуратно. Она вообще ничего не делала аккуратно. Там, где прошла Иго, оставались погром и разруха, хоть девочка никаких особых усилий к этому и не прилагала.

– Де! – летела она к нам распахнутой, с шапкой в руках. Девочка излучала такую жизненную энергию, что даже искрящийся снег на её фоне казался блёклым и тусклым.

Старик умело запахнул шубку, нахлобучил шапку по самые щелки глаз да и отправил Иго в деревню. Но перед калиткой окликнул и строго напомнил:

– Сегодня крайний день. Ты девочка умная. Не подведи нас. Теперь и Котя – наша семья.

То ли кивнула Иго, то ли шапку поправила – не понять. Через минуту её уже и на горизонте-то видно не было.

– Ей сто лет?! – не уловил я.

– Ей всего три, – просиял однозубо дед и невесело вздохнул. – Я те всё расскажу. Но по порядку. Ты, главное, коли, малец, коли дрова-то. И слушай повнимательней.

Таких, как Иго, преследовали во все времена. Детей, появившихся на свет с явными чертами сущностей. Полукровок. Выродков. Если их не убивали суеверные крестьяне, то до них добиралась какая бы то ни было церковь или светская власть. И даже если такому ребёнку удавалось избежать гнева обычных людей, ему грозила смерть от рук соплеменников собственных родителей, а то и их самих. Существование выродков – угроза всему, угроза Извечной Игре. Может, потому, что их сверхъестественные способности видны даже спящим… Одни твердили, что есть некое пророчество, другие ненавидели выродков за «противное природе смешение», третьи уничтожали их от неизбывного человеческого страха неизвестности. Так было всегда, во все времена. И этот постулат соблюдался даже не на уровне родов. Он был един для всех культур.

– А кто она? Что за сущность в ней выродилась?

– В Иришке-то?.. – дед редко называл её по имени, когда её самой рядом не было. – Не поверишь…

Я ждал чего-то ошеломительного, и хитрый прищур под густыми белыми бровями только усиливал интерес. Но ответ превзошёл все ожидания:

– А не знаю я.

Колун застрял в очередной чурке. Я выпрямился, выдохнул, стерев таки проступивший пот. Присмотрелся – вроде не издевается.

– Разве можешь ты – и не знать этого?

– Ты не замете, что я узник собственного дома? – дед немного рассердился, но тут же успокоился. – Я многое забывать стал, Котя… Без остального рода какой из меня… эх… Иногда мне чудитси, что Иго была со мною с самого начала… – он опять глядел в снег и наглаживал бороду. – Сто лет назад я пошёл против Извечной Игры и подставе под удар свой род. Я встал на защиту своей дочери, и тем убил остальных. Всех, кто не согласился меня покинуть.

– Твоя дочь…

– Была выродком, – дед глянул вдаль, поверх приземистых домов в пышных снеговых шапках. – Её мать пришла из Азии, была сильна и красива, как… – он вдруг повернулся ко мне. – Ты любил Елену? Тогда ты пойме, насколько была красива моя Нонго. И дочь наша была красива. Я-то знал, что она красива, Котя!.. Но объяснить это людям не суме!.. Мы не выстояли… Я… остался один.

– И поэтому ты приютил Иго.

Дед кивнул. Несмело, как бы даже сомневаясь в чём-то…

– Внутри моей усадьбы меня не увиде никто. В целом мире не увиде. Домовой, мой старый друже, скрывает меня от любого взора, даже самого острого, пока я здесь. Я долго ждал, Котенька. Её ждал, – дед кивнул в сторону деревни, откуда морозный воздух доносил такие отчётливые визги и крики, словно дети играли прямо тут, под тыном. – Тебя ждал. Я дождался, понимаешь?.. Я теперь не один. Теперь може и… пожить ещё.

Он достал перемотанный изолентой смартфон и уткнулся в него, а я больше не заговаривал. Что-что, а боль где-то под сердцем, когда и не вдохнуть толком, долгое время была моей собутыльницей… Я его понимал, поэтому просто колол дрова и продумывал план дальнейших действий.

Дети кубарем скатились с горы, визжа и улюлюкая. Как ни пытался я, а разглядеть среди них Иго не получалось. Она бегала так же, как и другие дети. Тоже кричала и смеялась. Неслась наверх, чтобы опять скатиться, и спотыкалась, как и они, ныряя горячим лицом белый снег. Была в такой же шапке по самые глаза и заиндевелом шарфе во всё лицо. Иго, выродок, ничем не отличалась от обычных человеческих детей…

– Сегодня она ляже спать, – дед оторвался от своей отдушины в синей изоленте. – И мне страшно, Котя.

– Почему?

– А как будто всё это уже было. Понимае? – он посмотрел куда-то сквозь меня. – Не так даже сказал… Как будто в прошлый раз всё так и было! Я боюсь её взросления, малец. Пока она маленькая, я шапку ей надел да по попе дал – чтоб не снимала. Поди, дай ей по попе, когда она вырастет. Другие дети легко её забывае. Каждый раз, когда она ложиться спать, друзья её забывае, и это хорошо, Котенька. Она просыпается на три-четыре года старше, и снова знакомится, но уже со старшими братьями-сёстрами тех, с кем с горки недавно каталася. Потом будут ещё старше дети. После и не дети вовсе. А потом… Я не хочу потерять Иго, как потерял свою…

Он пожевал недосказанное и сплюнул. Черты лица погрубели, морщины стали почти чёрными, старчески нависшие веки мелко задрожали. Сосны вдруг ожили и испуганно зашептались, где-то у реки раздался громкий треск старой, отжившей своё ветлы. Китайский смартфон в морщинистых руках деда только и успел жалобно пискнуть – хрустнул и потух.

– Ну вот… Котя, там, в Азии-то, може, купишь старику новый? – вымученно улыбнулся дед, и я кивнул. – Вот и ладненько. Пока Иго играе, мы о деле поговорим, чаю попьём. Тебе понравился чай? Сам собирал. Ещё когда мог.