– Ну, наконец-то! – две пары тонких и прозрачных рук, от которых исходил мягкий голубоватый свет, попытались выхватить находку Ясеники. От неожиданности, – кроме рук, в полумраке ничего не было видно, – разжав ладони, девочка отпрянула назад, но споткнувшись, уселась на пятую точку; шарик, вспыхнув, закатился в кусты бересклета. Вытаращив глаза, Ясеника дрожала от страха.

– Лесные отцы! Наконец-то! От Ветрени пожаловали! Заждались уже! – перебивая друг друга, зазвучали высокие голоски невидимых обладателей фосфорецирующих рук.

Что-то было необычное в том, что слышала напуганная путешественница. Слова, а это была, безусловно, речь, очень напоминали звуки, которые любила слушать девочка, доставая из буфета вазу. В ней мама ставила на стол конфеты на день рождения. Ясеника никогда не могла отказать себе в удовольствии взять ложечку, и тихонько постучать по ажурным краям старинной вазы. «А вы кто?» – собиралась было спросить девочка, но он застрял где-то глубоко в горле. Вместо этого Яся уверенно произнесла:

– Ка у рин па утак?9

Её голос прозвучал не менее хрустально. Девочка потрясла головой. «Что происходит?!»

Но незнакомки всё отлично поняли.

– А рин па уса! Рин па уса!10 – хором ответили два невидимых голоса.

Руки и голоса сначала исчезли, – кто-то будто играл в прятки, – а потом опять раздался хрустальный смех, и мало-помалу, из сумеречного воздуха, как из слюдяной сферы стеклодува, выдулись две девочки, постарше и значительно выше Ясеники. Сначала – длинные зеленоватые волосы, потом руки, тонкое тело, и платье с широким подолом. Вокруг незнакомок было слабое свечение. Перестав смеяться, они очень серьёзно произнесли:

– Мы помощницы Листвени и Туманницы. Ты новенькая, что ли?

Одна из девушек протянула руку к густым русым волосам Ясеники, потрогала, и кивнула второй. Приняв молчание ошеломлённой путешественницы за согласие, юные создания вытащили из кустов засевшую там ёжиком лампу, и полетели прочь. Ясенике казалось, что всё происходило не с ней. Передвигались незнакомки очень быстро.

– Наконец-то огонёк будет! – донеслось уже издалека. – До малиновой зари! – донеслось до Ясеники. И только она перевела дух, поднявшись с тропинки, и отряхнув платье, как одна из девушек вернулась.

– А рассаду, рассаду туманную принесла? – вперилась та в потерявшую дар речи Ясенику.

У девушки были синие волосы.

Ясеника замотала головой, не желая верить в происходящее. «Я, наверное, сплю. Конечно, сплю!» Как только помощницы скрылись, Ясеника ущипнула себя за руку, а, почувствовав боль, всё равно не поверила. «Такого быть не может! Не может, и точка! Хотя…Может, уже изобрели сны с реальными ощущениями? Изобрели же кино 3D? Вот если на остановке тётя Света, то это точно не сон, хотя что мешает тёте Свете пробраться в мой сон?» Девочка припустила прочь, боясь открыть рот – а вдруг опять зазвенят эти хрустальные колокольчики?

Тётя Света расхаживала по остановке уже полчаса, автобус давно пришёл, но племянницы в нём не было! Девчушка выкатилась из кустов, чуть не сбив тётю с ног.

– Господи! Ты где была? С тобой всё в порядке? – закричала тётя Света, ощупывая руки, ноги, и голову непоседы.

Ясеника внимательно присматривалась к тёте, даже потрогала за руку: желание понять, что произошло, отодвинуло на второй план недавно пережитый страх. «Вроде, настоящая», – решила девочка, но не знала, радоваться или огорчаться. Она повисла на тётиной шее, и, наконец, решилась открыть рот. Откуда вылетели самые обычные, не хрустальные, слова.

– Свет! Я немножко заблудилась! Всё хорошо, не переживай! Давай маме не скажем! – прошептала девочка тёте на ухо. На правое. Которое явно было настоящее: слегка оттопыренное, с крупной раковиной, подчёркивающей артистизм и любознательность натуры. Такие уши были у всех Тарафоновых.

Его сородичи уже давно сидели в воде, но Лягух точно знал: ещё можно было погреть начавшую дубеть пупырчатую шкурку. Ласковые лучи коснулись тельца, он раздул щёки, низко затурлыкал, но в ту же секунду был сметён, и, неуклюже дрыгаясь, завалился в кусты.

В воздухе, над пышным, со свекольными стеблями, лопухом, раскачивался небольшой продолговатый предмет, похожий на деревяшку. Его тянуло то влево, то резко вправо, то, наоборот, вправо, и потом влево. Затаившись, лягух тщетно выпучивал окуньи глаза, но, кроме деревяшки, никого не видел.

Ощетинившись пурпурно-лиловыми стрелами, колючие репейники, стукнувшись о невидимое, начали бумкаться вниз. Попадая при этом прямо в бугорчатый бок лягуха. Мощный куст заколыхался: полетела ответная гроздь. После чьей-то непродолжительной невидимой возни деревяшку бросили. Она упала под куст бузины, в траву, на хвойную подстилку, а куст озарился разноцветной радугой, заметной даже при дневном свете.

Над изумрудно-зелёными макушками елей и охряными берёзами вставало мягкое солнце позднего лета.

«Показалось? – Михаил Терентьевич Левенпорт долго щурился, выйдя из лесного сумрака на свет: на поляне, там, где примятая трава ещё хранила его вчерашние следы, – обход лесничий совершал каждое утро, – в корнях старого, в десять обхватов толщиной, дуба, виделся ему, конечно же, мираж. «Не может быть», – решил лесничий, – вчера ж тут проходил…»

Барс никогда не ошибался. Середина лета – сухая листва враз схватывалась языками пламени от брошенной спички, или костра. Кроме туристов, озоровали и дети – каникулы. Поэтому Левенпорт, не раздумывая, бросился следом. Густая трава на глазах лесничего зашипела, пошла искриться, и, как разгоревшийся бенгальский огонь, расцвела на самых кончиках. Прожигало даже через плотную ткань штанов и толстые подошвы. Цыкнув на пса, – тот сразу унялся, – стиснув зубы и подпрыгивая, Терентьевич пробирался туда, куда бежали, разгораясь, кусачие огоньки. А бежали они к бревенчатому, местами потемневшему от времени, – окна, двери, крыша, – дому. Самой настоящей избе, сложенной из тёмных брёвен, каких в Совушках не счесть. Вот её-то, по мнению Левенпорта, вчера тут не наблюдалось. Мерещится? Разное говорили о Дальнем лесе, но он только отмахивался, дескать, сказки. С домашней нечистью, конечно, сталкивался – в его сторожке в Дубовом лесу и чашками бренчало, и по стенам стучало, иногда – предупреждало или будило. С этими он дружил, хотя во всеуслышанье отрицал их существование. Оказавшись, наконец, совсем близко, Терентьевич с облегчением вздохнул: курьих ножек нет, хотя и похоже на жилище Яги. Ладонь нащупала тёплую поверхность: вполне настоящий, хотя соорудить такую не то, что дня, месяца не хватит! Дом вдруг полыхнул, затрещали брёвна. Терентьевич сбивал огонь, но пламя только росло на глазах. «Да что ж такое?!» – только и успел подумать Левенпорт. Закаркал ворон, но его раскатистое «ка-а-аррр» внезапно оборвалось, а лесничего отбросило на несколько метров назад, погрузив в мягкую пенную воронку. Оглушило, как в детстве, когда он на спор прыгнул в воду с крутого обрыва. Мальчик тогда сильно ушибся, и едва не утонул.

Бревенчатая стена исчезла. Плотный туман поглотил и его, и прочий птичий гомон, шум деревьев, шкворчащих насекомых. «Барс!» – попытался крикнуть Терентьевич, – но изо рта вырвались только клубы пара. Выставив руки, он почувствовал неожиданно упругую поверхность неплотной с виду субстанции. Ноги, отяжелев, завязли, как в цементе. Метнулся назад – облако больше его собственного роста не пустило, мягко задержав в своих объятьях. Совсем, как во сне, когда хочешь бежать из кошмарного видения, а не можешь. Хочешь крикнуть, а не можешь издать ни звука.

Из дома выбежало тонкое, полупрозрачное создание, с длинными зелёными волосами, плавно переходящими в мерцающий подол невесомой одежды. Бирюзовое пламя, пылающее вокруг, враз погасло. Увидев разлитое в воздухе густое молоко, оно кидалось то в одну, то в другую сторону, подлетало на несколько метров вверх, спускалось вниз, что-то лопоча, как будто пытаясь сдвинуть, стянуть воздух тонкими пальцами. Длинные волосы подскакивали, не успевая за быстрыми, но плавными движениями. Ничего не получалось. Навстречу бросились два других, поменьше. Наклонив голову, зеленоволосая переводила взгляд с седой макушки одного на чрезвычайно светлую, как будто выгоревшую на солнце другого.