Град, что был построен в излучине Свапы-реки, на вершине холма, могучего детинца, как в Трубчевске, не имел, но тоже был укреплен достаточно. Ибо строился для защиты Посемья и посемских городков со стороны владений владимиро-суздальских князей, очень завистливых до чужих земель (не зря же их главу Юрия Владимировича Долгоруким прозвали) и не всегда находившихся с Ольговичами в мире и дружбе. А еще он был пристанищем как князю, так и его дружине на пути из Трубчевска в Курск. Причем надежным пристанищем как в ведро, так и в непогоду, где князя и его служилых людей всегда ждал теплый кров, ества и питие, а их комоней — ясли в хлеву, полные не только свежего сена, но и золотистого овса.

Новый город поначалу был наречен в честь самого князя, по его христианскому имени — Дмитровом-градом. Но так как Всеволод к этому времени был женат на Ольге Глебовне, княжне Переяславской, любимой супруге, подарившей ему уже двух наследничков, ему хотелось сделать невиданный досель подарочек для разлюбезной сердцу Ольги Глебовны, а потому он переименовал этот град в Ольжичи. То есть в город Ольги.

Но Ольжичей да и Дмитровов-градов на Руси к этому времени, как знал сам Всеволод и как ему сказывали сведущие люди, было предостаточно. Даже в его родном уделе уже был один Ольжич — на полпути между Курском и Рыльском, заложенный, по преданиям, то ли князем Олегом Святославичем, его дедом, то ли вообще княгиней Ольгой Святой.

А во Владимиро-Суздальской земле имелось сразу же два града с этим названием. Один был заложен еще Юрием Владимировичем Долгоруким в 1154 году по рождеству Христову на реке Яхроме в честь рождения его сына Всеволода; второй — уже самим Всеволодом Юрьевичем, во святом крещении Дмитрием, ставшим в 1176 году владимиро-суздальским князем. Град Всеволода Юрьевича был построен в верховьях Оки-реки, недалече от верховий Свапы. Только обширное Самодуровское озеро, заросшее по болотистым берегам кустарниками, мхами да осокой, и разделяло верховья этих рек.

Поэтому, чтобы не путать свой град с иными, покумекав малость и посоветовавшись с боярами-думцами, курский и трубчевский князь дал новому граду двойное имя — Дмитрия и Ольги. И стал град называться Дмитриевом Ольговским.

«И от кого же так хан Роман оберегается?» — задал себе вопрос князь-полонянин, оценив воинскую продуманность устройства стана, в котором между тем шла своя размеренная изо дня в день жизнь.

На полуполете стрелы друг от друга стояли курени — восьмиугольные строения, четко делившиеся на мужскую и женскую половину рода, обитавшего в них. Между ними дымились открытые костры, на которых в больших котлах варилось мясо барашков и кусочки тонко раскатанного теста, которые затем будут вынуты, разложены в деревянные миски, густо сдобрены чесноком и политы кислым молоком, чтобы стать первым лакомством степняков.

В небольших, сложенных из глины печках, укрытых сверху, по-видимому, от дождей, легкими навесами из жердей и речного тростника, выпекались кислые лепешки и хлеба, а еще пироги с сыром и разными съедобными травами. Тут же на небольших жерновках перетирали в муку зерно.

Всем этим занимались половецкие бабы и юницы, ловко снующие в своих длинных, почти до земли, одеждах, под которыми носили еще и шальвары — что-то подобное мужским портам, только со штанинами, связанными бечевкой у щиколоток.

Половчанки, как и их русские товарки, прикрывая власа, носили платы пестрой окраски, надвинутые на самые брови и туго завязанные под подбородком. Зато юницы сплошь и рядом бегали простоволосы, подставляя степному ветру-шалуну десятки тонких косичек, черными, русыми и рыжими змейками сбегавших им на плечики и гибкие спинки. А серебряные монисты, весело позванивая при беге, украшали головки и чумазые лики отроковиц, поблескивая тонкими цепочками на юных челах.

Временами то из одного края становища, то из другого доносились удары молота по железу — местные старцы-кузнецы, суетясь у перевозимых с места на место горнов и наковаленок, то ли справляли, то ли чинили оружие. (Не лемешки же плугов, на самом деле, ежели половцы от землицы, как черт от ладана нос воротят… Пахать да сеять испокон веков не приучены — живут только разбоем, отнимая все у своих соседей). Тут уж занимались одни мужчины, среди которых немало было пленных русичей, знавших толк не только в воинском деле, но и в кузнечном тоже. Хочешь, не хочешь, а куда денешься — неволя. Как говорится, «полетел бы вскачь, ан сиди да плачь».

Кое-где по берегу виднелись растянутые для просушки неводы — не брезговали степняки рыбкой, любили полакомиться, испекши на углях костра, предварительно покрыв рыбину слоем влажной глины. А вот ловить не любили — заставляли это делать пленных русичей.

Иногда в стан прибывали верховые, которые, переговорив со стариками, тут же под бесконечный грай воронья, густо усеявшего макушки высоких деревьев гнездами, разнотонное жужжание мух, слепней, оводов и прочей кровососущей нечисти, золотисто-изумрудными тучами кружащейся над крупами лошадей, удалялись в бескрайние просторы степи. Шел постоянный, не прекращающийся и на день, обмен сообщений.

Степь жила своей жизнью. Возможно, не очень похожей на жизнь русских людей в своих городах и весях, но все же жизнью, своей собственной, размеренной, выверенной веками и традициями. И, как везде, очень непростой.

«Так от кого же такое бережение?» — вновь мысленно задал себе вопрос Всеволод, тыльной стороной ладони утирая пот с чела и лика.

Солнце безжалостно палило день-деньской, и пот струился липкими солеными ручейками беспрестанно, привлекая вездесущее комарье, мух и прочую мошкару. Приходилось то и дело отмахиваться от зудящей и нудящей твари, а то и звонко хлопать по шее и щекам, превращая очередного кровопийцу в прах.

«Не от русских же дружин, право… По-видимому, как и мы друг от друга, так и хан Роман от своих завистливых соплеменников бережется, — тут же ответил он на собственный вопрос. — А еще от разбойников, промышляющих баранжой — угонами табунов и кражами скота, надо думать… — Князь почесал пятерней волосатую грудь, поправил сбившийся в сторонку крестик — подарок супруги. — И, вообще, все мы — и князья русские, и ханы половецкие — в чем-то схожи с крикливым вороньем, рассевшимся на деревьях и галдящим, а то и дерущимся так, что только перья летят, из-за лучших мест и гнездовий. Все кричат: «Мало!», все кричат: «Мое!». Разве не воронье?.. Воронье!»

И хотя Всеволод по справедливости оценил воинскую сметку хана Романа и его ближних бояр — беев, беков и узденей в умелом обустройстве стана, половецкая вежа ни в какое сравнение с русским градом или просто крупной весью не шла. Если, конечно, не считать бесчисленных куч всевозможного навоза: коровьих «лепех», конских «яблок», овечьих «орехов» — привлекающих мошкару ядреной вонью. Этого добра, что в половецких вежах, что в русских градах да весях, всегда было предостаточно. А вот кибиткам и юртам, сооруженным из жердей, войлока и шкур, а также шатрам знати, установленным в центре становища, недалеко от ханского шатра, обозначенного длинной жердью с бунчуком — лошадиным хвостом на верхушке — было далеко до рубленных из бревен и крытых тесом изб, не говоря уже о теремах.

«Эх, — загрустил князь, вспомнив родную сторонку, — где вы сейчас мои грады и терема? Что с вами деется?.. И что деется с женой-лебедушкой да детками моими?.. Как они там, горемычные?.. В Трубчевске ли?.. Или все же в Курске, куда свет-княгиня намеривалась, взяв деток и десяток гридней для охраны, прибыть, чтобы быть к нему, князю ближе и встретить его как можно раньше при возвращении из похода?.. И никакие его уговоры, чтобы находилась в крепком детинце Трубчевска и не подвергала ни себя, ни деток опасностям, не действовали. Так и заявляла раз за разом: хочу, дескать, быть к тебе, сокол мой ясный, ближе… Известное дело, если баба что втемяшит себе в головку, то того уже ни словами ласковыми, ни укором гневным не вышибить. Это как с норовистым конем, которому шлея под хвост попала — ничто его не удержит…»