– Здесь есть телевизоры, газеты, интернет? – спросил я у Сократа.

– Зрите в корень, друг мой. К сожалению, здесь нет ничего, что связывало бы нас с миром, кроме газет, – он нахмурился. – Мы получаем по газете в конце каждого месяца.

– Но ведь мы смотрим кино, не так ли? Оно откуда-то должно браться!

– Кино привозят со всем остальным.

– Какая-то связь всё равно должна быть. Телефон, например.

– Наверняка у Гиппократа есть телефон или рация, однако нам он об этом не говорит.

– Понятно. А что за газета?

– О, название у неё отнюдь не говорящее! – с грустью произнёс Сократ. – «Правда».

– У вас сохранился экземпляр за прошлый месяц? Я хотел бы посмотреть.

– К сожалению, нет, друг мой. Может быть, в библиотеке есть… Однако ничего полезного вы там не найдёте. Ничего, что могло бы пролить свет на наше местонахождение. Вот и так называемая зона отдыха. Не знаю, кто придумал это дурацкое название, но оно прижилось.

Я и сам увидел просвет впереди. Дорожка пошла под откос, и вскоре мы вышли на большую прогалину. Посередине её противоположного края высилось двухэтажное деревянное здание, а в углах ютились два гораздо более скромных строения. Сократ объяснил, что угловые дома – это спортзал и кинотеатр, а в здании, которое все называли домом искусств – несколько комнат: музыкальная комната, танцевальный зал, мастерская художника, швейная мастерская и общий зал.

– Значит, среди нас есть музыканты, швеи и танцоры? – спросил я.

– Да. Однако в единственном числе, дружище. Музыкант, танцовщица и модельер, она же швея. Половина Солитариуса носит её творения. Это тоже её рук дело, – улыбнулся он, показывая на свой костюм. – И ваша одежда тоже.

Я посмотрел на свои чёрные спортивные штаны и футболку.

– Мне нравится. Простая и удобная одежда.

– Да, она – мастер своего дела. Хотите зайти в спортзал? – Сократ дёрнул головой в сторону длинного низкого здания, к которому мы как раз подходили.

– Нет. Мне сейчас не до физических упражнений, – улыбнулся я.

– Понимаю. Сюда иногда заходит Ван Гог и, насколько мне известно, Железная Леди, ну, та, что в столовой была. Я так называю её про себя. По-вашему, Принцесса или Амазонка.

– Думаю, Амазонка более подходящее прозвище.

– Это вам решать, Есенин.

– Так… Музыкант – мужчина? – мысленно обозначив его как Моцарт, спросил я.

– Да, примерно ваших лет.

– Лет тридцать, значит… На чём он играет?

– На фортепьяно. Если желаете, я вас сейчас познакомлю. Он наверняка здесь. Да и модельерша тоже должна быть здесь. Эти двое вечно забывают пообедать.

Мы подошли к дому искусств, который почти вплотную опоясывало несколько рядов высоченных голубых елей, посаженных, судя по всему, человеческими руками. Если говорить точнее, опоясаны были одноэтажные боковые пристройки, тянувшиеся в ширину, а не главное здание – высокое, но довольно узкое. Мы поднялись на крыльцо. Сюда зачем-то поставили два маленьких дивана. Зачем-то?.. Я окликнул Сократа, который уже собирался войти.

– Сократ, подождите. Давайте присядем. Я хотел бы кое-что уточнить.

– О, мой друг… – как-то нерешительно проговорил он, оглядываясь по сторонам. – Я не уверен, что это подходящее место для разговора. Быть может, лучше на обратном пути?

«Допустим, за нами действительно следят, что, в общем, вполне логично, учитывая нашу опасную непредсказуемость. Но зачем подслушивать? И каким образом? Глупости какие-то, – подумал я, пристально вглядываясь в Сократа. – Но ведь настоящие параноики ведут себя иначе. Хотя откуда мне знать…»

– Не волнуйтесь, ничего такого я спрашивать не собираюсь, – сказал я и опустился на диван.

Старик вздохнул и присел напротив.

– Спрашивайте.

– Вы случайно не знаете, что означает «солитариус»? Это же латинское слово, если не ошибаюсь?

– О, я думал, вы спросили у Бестии.

– Нет, я ещё толком не очнулся и многое упустил. К тому же я подумал сначала, что мне снится сон.

– Кто знает, Есенин, может, вся жизнь – сон, – горько усмехнулся Сократ, – но это не означает, что она нереальна.

– Верить можно во что угодно, только легче от этого не становится. Всякая отдельная жизнь – это трагедия. Но Жизни – с большой буквы, – подчеркнул я, – нет никакого дела до этих трагедий: они для неё всего лишь удобрение, помогающее ей разрастаться, или, быть может, семена новой, доселе не существовавшей жизни. Быть может, Жизнь посредством человека пытается сотворить нечто более совершенное. Если это так, то что остаётся нам?

– Знаете, друг мой, ваша беда в том, что вы мыслите слишком глобально. Это может свести вас с ума, – с печальной улыбкой сказал Сократ. – Такой подход неизбежно ведёт к унынию и тоске, а они в свою очередь высасывают из человека волю, желания и надежды, озлобляют его, настраивают против жизни.

– Такой подход неизбежно ведёт к тому, что начинаешь жить, не оглядываясь на мораль и чужие мнения, принимая себя, любя себя как уникальность и презирая себя как часть общего. Но – довольно философии. Так вы знаете, что значит «солитариус»?

– «Солитариус» переводится с латинского как одинокий или уединённый, необщительный. Так сказал мне Гиппократ. Подходящее название, не правда ли?

– Да, пожалуй. Вы рассказывали о пациенте, который вернулся из изолятора другим. Кто он?

– Имени я вам назвать не могу, – извиняющимся тоном сказал Сократ. – Он шахматист. С утра до ночи над доской сидит, что-то разбирает. Иногда с кем-нибудь играет, однако недолго, потому что силы слишком неравны.

– И как он изменился после изолятора?

– Видите ли, раньше он был более разговорчивым. Любил размышлять вслух. А после изолятора полностью ушёл в себя и в шахматы. Нет, он разговаривает с нами, когда мы встречаемся, но как-то неохотно.

– Ясно. И это всё?

– Ну, в общем, да, однако, друг мой, на словах всё это выглядит не так странно как на самом деле, – усмехнулся он.

– А я видел, как его уводили?

– Нет. Кажется, вас посетило вдохновение, и вы ушли в свою комнату. Да, точно, вы ещё выразились как-то возвышенно. «О муза, ты как летний снег! Как небо, ставшее землёю!» Что-то вроде того.

– Прекрасно, – хмыкнул я. – Значит, когда его вели, он вырывался? Почему же ему ничего не вкололи?

– Не знаю, друг мой. Может, и вкололи, но не подействовало, – пожал он плечами.

– Так, давайте-ка с самого начала. Где вы находились и кто ещё был с вами?

– Мы сидели в гостиной: вы, я, Ван Гог и Смоктуновский. Потом вы ушли, Смоктуновский начал разыгрывать сцены из «Братьев Карамазовых», и я вам скажу, играл он великолепно. Через некоторое время появились помощники. Они направились на второй этаж. Мы поняли, что что-то случилось. Спустя пять минут они спустились с шахматистом. Вот и всё, друг мой.

До меня наконец кое-что дошло. И это мне, мягко говоря, не понравилось.

– Но… как они узнали? – прошептал я.

– О, мой друг! Наконец-то вы поняли, – тоже шёпотом ответил Сократ.

– Что понял?

– Как что? Очевидно, что в наших комнатах установлены скрытые камеры и подслушивающие устройства.

– Думаете?

– А как ещё объяснить тот факт, что они так быстро узнали о попытке суицида?

– Да, пожалуй, других объяснений нет. Но ведь это вполне логично, разве нет? Мы потенциально опасны друг для друга и для себя. Стоит ли удивляться тому, что руководство следит за нами?

– Я знал, что вы так скажете. Да, выглядит это как забота, однако меня не покидает чувство, что всё гораздо хуже.

– Да, кстати, а как они доставили шахматиста в изолятор? Ах да, на квадроцикле. Хотя… – засомневался я, представив подобную поездку. – Но не пешком же?

– О, конечно нет! У них есть аэромобиль, транспорт будущего…

Голова моя внезапно взорвалась, и я ослеп. Мир стал похож на полотно, в которое взбесившийся художник выплёскивал все краски, что были у него под рукой. Боли я не чувствовал, только лёгкое покалывание. Голос Сократа вырвал меня из смазанной реальности.