— Смотрите-ка! А? Отец с матерью расселись, а ребенок стоит!
Элико в этих случаях любезно, без раздражения, с улыбкой объясняет окружающим нашу позицию:
— Да, стоит. Она у нас, вы знаете, уже большая. Ей уже почти четыре года!
— Вы только подумайте! Четыре года ребенку, а его стоять заставляют! Садись девочка...
И добрая женщина демонстративно поднимается и уступает Маше место.
Машка смущенно улыбается, качает головой, говорит “спасибо” и остается стоять.
Многие поддерживают Машку, хвалят ее. Но чаще все-таки удивляются и возмущаются.
Удивляется и балбес лет четырнадцати, сидящий напротив. Не удивляются, потому что занимают места в другом конце вагона, два молодых человека лет по семнадцать-восемнадцать. Они сидят, вытянув ноги в узеньких брючках, а лицом к лицу с ними болтается из стороны в сторону, повиснув рукой на ременной петле, сморщенная и сгорбленная старуха с узлом.
Молодых людей тоже ругают. И ругают не менее пылко, чем нас:
— Молодежь пошла! Стыд! Срам! Никакого уважения к старому человеку...
Правильно. Верно. Никакого уважения. А кто виноват в этом? Да прежде всего мы сами, уважаемые товарищи! Не потому, что не требуем от них сейчас, а потому, что не научили их, когда они были маленькие.
Может быть, четырехлетнюю девочку, если она устала, можно и посадить— не на отдельное место, так хотя бы к себе на колени. Может быть, четырехлетнему даже и уступить место не грех. Но ведь как бывает? Раздвинулись дверки, в вагон хлынула толпа. Полная дама со следами сердечной болезни на лице испуганно кричит:
— Вова, садись!..
И розовощекий двенадцатилетний мальчик, поискав глазами, плюхается на единственное свободное место.
Вагон пошел. Он сидит. Мать стоит рядом.
Стыдно ей? Больно? Думаю, что и стыдно и больно. Но сказать сыну: “Уступи мне место”— ей и в голову не придет. Почему? Да ни почему, а просто он так воспитан. С тех пор как этот мальчик помнит себя, и мать, и отец, и бабушка стояли, а он сидел. “Закон природы!” Сидел и в пять лет, и в восемь, и вот сидит в двенадцать. Будет сидеть и в тринадцать, и в четырнадцать, и в шестнадцать... И когда ему в вагоне чужие люди делают замечание, он смотрит на них с удивлением: это кажется ему какой-то дикостью, каким-то старомодным предрассудком.
* * *
Вчера мама вывесила в саду проветриваться одеяла и покрывала. Мы с Машкой устроили себе очень уютное жилище: раздвинули нижние полы покрывала, прижали их к земле камнями, получилась палатка.
Делая во время работы передышку, я выходил в сад, и мы минуток по пять играли.
Она все-таки глупенькая, жизненный опыт у нее такой куцый.
Я объяснил ей, что мы путешествуем, ловим рыбу, охотимся.
— А как охотимся? Зачем охотимся?
Потом говорит:
— Я пойду ловить рыбу.
Приносит на тарелочке несколько щепок.
— Вот, поймала! Смотри, какая рыба!
— Ого! Это какая же рыба?
— Жареная. Пойду ее чистить.
* * *
Вечером, перед сном, ходили в лесок, где по утрам занимаемся гимнастикой. За нами увязался и наш Кисоня. Машка играла с ним, кидала шишки, а он ловил их. Я стоял в стороне и любовался, как дружно играют, забавляются два звереныша.
* * *
Ходили на Дальний колодец, поливали огурцы, помидоры и прочее. Ждали дождя, но он так и не пролился.
Закапал дождь нынче утром, когда мои еще спали, а я вышел в сад делать гимнастику.
Было начало девятого. Вот тут-то и припустил настоящий, шумный, веселый летний дожжок.
16.8.60.
Маша прихварывает, лежит.
Заходил к ней сейчас. Вся, до глубины души, увлечена рисованием. Нарисовала мячик, “как у меня”, то есть синий и красный. Нарисовала красный гриб на тоненькой ножке. Наконец нарисовала девочку, у которой один глаз как глаз, а другой— огромный и сплошь синий.
Я посоветовал сделать девочке очки— темные, от солнца.
* * *
Перечитал свою вчерашнюю запись о “сидящих детях”... Да, мы часто сами не понимаем, насколько важны и существенны эти мелочи. И как опасно в вопросах воспитания откладывать что-нибудь “на потом”...
Тут, как и во многих других случаях, возникает вопрос: хорошо, но в какой же именно момент, когда, в каком возрасте мальчик или девочка должны впервые уступить место старшему? На этот вопрос я уже ответил: по-видимому, в том возрасте, с той минуты, когда здоровый ребенок может стоять. Если это его немножко и утомит— не страшно. Но именно в этом самом цыплячьем возрасте для ребенка должно стать законом: если ты где-нибудь сидишь, и появился взрослый, и другого свободного места нет, тебе следует сразу же подняться и уступить место.
Так воспитывали меня.
В годы моей юности это уже называлось “буржуазным воспитанием”. В то время в широких кругах нашего общества “буржуазным” и “чужеродным” именовалось все, или почти все, что досталось нам в наследство от старорежимного прошлого. И стихи Пушкина. И галстуки. И шляпы. И “хорошие манеры”. И уважительное отношение к женщине...
В свое время “хорошее воспитание” и в самом деле было уделом привилегированных. У “простых” людей не было для этого ни времени, ни лишних денег. Не было и соответствующих традиций.
А классовый, сословный характер этого воспитания не мог, разумеется, не наложить на него своего отпечатка.
Помню, с каким нетерпением, даже азартом ждал я в детстве появления в вагоне трамвая взрослого. Особенно приятно было вскочить и уступить место военному. И особенно— раненому. Не моя вина, что эти раненые были офицеры. Нижним чинам сидеть в трамвае вообще не полагалось. Им было позволено только стоять и только на площадке!..
Может быть, отсюда (отчасти несомненно отсюда) и возникло когда-то в нашем советском обществе отношение к этим правильным, человечным нормам поведения как к чужеродному, как к какому-то глупому буржуазному предрассудку.
Вообще сколько на моей памяти избаловали, испортили своих детей люди, вышедшие из народных “низов”.
Одинаково нелепым и вредным было в их поведении и брезгливое отталкивание от всего “буржуазного”, и, наоборот, некритическое подражание этому буржуазному.
— Сама, бывало, недоем, недопью, а дочку растила принцессой,— не раз говорила мне NN, человек, казалось бы, неглупый, интеллигентный. И объясняла, оправдывая свою позицию:— Достаточно, что мы с братьями хватили в детстве лиха. В одних башмаках по очереди бегали в церковноприходскую...
И вот— сколько слез, сколько бессонных ночей и преждевременных седин от этой изящной, “воспитанной”, играющей на рояле, говорящей по-французски “принцессы”.
Боже избави усвоить хоть что-нибудь от этого внешнего “воспитания”, от этой глупой животной любви, когда все уходит на служение чреву, на вкусную еду, на лакомства, на игрушки, на башмачки и бантики, и совсем не думается о душе, о воспитании человека, о воспитании в высоком смысле, без кавычек.
Как я рад, что у нас с Аленой в этом вопросе никогда не было хоть сколько-нибудь серьезных разногласий.
Да, мы очень часто допускаем ляпсусы, ошибаемся, но у нас есть верный критерий, и это помогает нам если не исправить обнаруженную ошибку, то хотя бы заметить ее и не повторить.
* * *
Конечно, маленькому ребенку надо отдавать все лучшее (да и как могут любящие отец и мать не отдать лучший кусок своему ребятенку?). Но, думая о насыщении ребенка, о его росте, весе, обмене веществ и прочем, нужно думать и о его духовном росте. Нет, это не громкие слова. Если ты отмечаешь на косяке двери метры и сантиметры твоего Пети или Вовы, найди способ следить и за его внутренним мужанием. Если ты растишь эгоиста, себялюбца, грош цена всем твоим заботам и твоим жертвам!..
Отдавай с радостью лучший кусок сыну или дочери, но постарайся сделать так, чтобы и для него (для нее) стало радостью этот лучший кусок протянуть тебе!..
* * *
Отдавай лучший кусок, но делай это по возможности незаметно!.. Не акцентируй!
