- Поэтому я и приехал, - Яковлев отстранился, и прижался губами ко лбу парня, оставляя нежный поцелуй. – Потому что ты у меня трусишка. Тем более, лучше уж все шишки полетят на меня, чем на тебя. Я заберу тебя в Москву, чего бы мне это не стоило.

- Тебе не жалко нервов моих родителей? – Матвей вздернул брови, посмотрев на мужчину.

- Жалко, а еще я понимаю, что ты не сможешь без меня, - оскалился мужчина.

- Чего? – офигел Шестерняков, округлив глаза.

- Хочешь сказать, что я не прав? – фыркнул Яковлев. – Конечно, прав!

Матвей пару раз хлопнул глазами, не представляя, как вообще разговор сошел в другое русло. Но Яковлев продолжал мягко улыбаться, и Шестерняков не мог сопротивляться подобному проявлению эмоций.

- Я все объясню твоим родителям, - посерьезнел Яковлев. – Все, что я тебе сказал о своих чувствах – правда. Я не смогу без тебя. И твои родители рано или поздно узнали бы о твоей ориентации.

- Поэтому ты притащил тот веник? – закатил глаза Матвей. – Чтобы смягчить удар? Жарин надоумил?

- Я чисто случайно столкнулся с ним в универе, - пояснил Яковлев, продолжая обнимать Матвея. – Он приходил сдавать документы, а я подписывал заявление об увольнении. Мне пошли навстречу, позволив не отрабатывать две недели.

- И тогда Сашка рассказал тебе все, чем я с ним делился, - Матвей сжал недовольно губы.

- Не всем, но многим. Поверь, я очень благодарен ему за это, - ответил Яковлев. – Я понял, что тебе, как и мне, было тяжело.

Матвей смущенно и одновременно раздраженно засопел. Жарин дал маху. Выдал его с головой, рассказал про него самого, про вкусы матери, чтобы подмазаться к ней. Друг называется. Но с другой стороны Шестерняков был благодарен. Сам он, возможно, никогда бы…

- Как ты думаешь рассказать обо всем моим родителям? – парень перешел к самой болезненной теме.

- Скажу правду, - честно ответил Яковлев. – Пусть лучше они обвинят меня в растлении их сына, чем пострадаешь ты.

- Я в любом случае пострадаю, потому что согласен на такие отношения, - вздохнул парень и, убрав руки от Яковлева, отстранил его от себя, надавив ладонями на грудь. – Ладно, тянуть бессмысленно. Мама и так наверняка в шоке. Чудо, что не пошла искать нас. Идем, предстоит война.

Михаил Александрович молча кивнул и пошел вслед за возвращающимся в квартиру Матвеем. Парня трясло, но он старался делать вид, что все хорошо, а зубы у самого клацали, словно его выставили на мороз в минус сорок. Мама вышла в коридор со странным выражением лица: то ли недоумения, то ли еще чего-то. Матвей сглотнул, когда за его спиной закрылась дверь, а Яковлев встал по правую руку.

- М-мам, - голос Матвея дрогнул, и Анастасия Дмитриевна напряглась, почти впервые слыша подобный тон у сына, - мы можем поговорить?

Женщина посмотрела на гостя, нахмурилась, прикрыла дверь спальни, из которой вышла, и махнула в сторону кухни.

- Только без отца, - мама прошла на кухню, включив в ней свет.

Матвей понял, что отец спит, и мама не захотела его тревожить после сложного рабочего дня. Парень сглотнул появившийся в горле ком нервозности.

- Она все поняла, - прошептал за спиной Яковлев, и его слова не придали никакой уверенности совершенно.

Шестерняков сделал пару шагов в сторону кухни, и они показались целой вечностью. Они дались с превеликим трудом. А то, что мама догадалась обо всем – еще хуже. Матвея трясло так, что скажи ему выговорить прямо сейчас какую-нибудь поговорку, в ответ получили бы одно лишь беканье. Из головы напрочь все вылетело. Хотелось развернуться и убежать, чтобы не видеть разочарования в чужих глазах, чтобы не чувствовать отвращение любимого человека. Презрение матери – это худшее из того, что могло бы быть.

Яковлев подтолкнул в спину, и Матвей буквально ввалился на кухню. Первое, что он увидел – это букетище роз, любовно поставленный в любимую мамину хрустальную вазу, подаренную ей на День Рождения. Сама женщина открыла окно, впустив вечерний ветерок в помещение. Взглянув на топчущихся у порога Матвея и Яковлева, Анастасия Дмитриевна махнула в сторону стульев, попросив сына закрыть на кухне дверь. Шестерняков послушно выполнил указания, садясь за стол напротив матери, Яковлев же встал рядом с Матвеем и положил тому ладонь на плечо, словно успокаивая, подбадривая, говоря, что он рядом. Анастасия Дмитриевна внимательным взглядом проследила за движением руки Михаила Александровича, и Матвей напрягся. Парень посмотрел в глаза женщины, и та словно о чем-то догадалась. Она прикрыла лицо ладонями, тяжело вздохнула, после чего порывисто встала и завозилась возле плиты, ставя чайник.

- Анастасия Дмитриевна, - подал голос Михаил Александрович. Он говорил спокойно, вдумчиво, отражая собой настоящий дзэн, - Вы обо всем догадались?

- Интуиция у меня всегда была хорошая, - дрожащим голосом, срывающимся на шепот, ответила женщина, продолжая стучать кружками и ложками, доставая их из тумбочек. – А когда незнакомый человек ни с того ни с сего приносит шикарный букет роз, когда я вижу, как бледнеет мой сын… Я не глупая женщина, многое повидала в этой жизни.

Матвей прикрыл глаза, уткнувшись взглядом в колени. Слова не шли с языка. Такое было впервые, и он позволил говорить Яковлеву. Из них двоих он один здраво мыслил в подобной ситуации. Сам Матвей, никогда не видящий мать такой грустной, отчасти перепуганной, терялся, не зная, что сказать.

- Я люблю Вашего сына, - спокойно произнес Яковлев, и Анастасия Дмитриевна опустила голову, делая вид, что ей безумно интересна роспись на сахарнице. – Очень сильно люблю. Возможно, мы бы не скоро решились признаться в своих чувствах друг к другу Вам, но перед нами возникла сложная ситуация.

Женщина молчала, ничего не отвечая. Матвей поднял взгляд на мать, гипнотизируя ее спину. Закипел чайник. Анастасия Дмитриевна дрожащей рукой налила кипяток, не глядя сунула в кружки пакетики с чаем и, не спрашивая, кто будет сахар, а кто нет, сыпанула его ко всему остальному. Оставив завариваться напиток, женщина вернулась к столу, буквально рухнув на свое место. Она пронзительным, долгим взглядом уставилась на сына, прищурившись, словно стараясь душу наружу извлечь.

- Ты понимаешь, что ты делаешь? – сипло спросила мама, не глядя на Яковлева. – Мужчина? Матвей, с каких пор ты стал геем?

- Мам, я… - забормотал Матвей, и пальцы Михаила Александровича чуть сильней сжались на его плече, подбадривая. – Я… Я просто влюбился. Мне все равно, мужчина он или женщина. Я просто… Я…

Женщина всхлипнула, закрыв лицо ладонями. Она сжалась, словно превратилась в комок.

- Мам… - у самого Матвея на глазах навернулись слезы, и он дернулся, чтобы подойти к матери, но Яковлев его остановил, качнув головой.

Михаил Александрович подошел к кухонной тумбе, налил из графина воду в стакан и, подойдя к женщине, протянул ей спасательное средство для того, чтобы перевести дух. Анастасия Дмитриевна быстро осушила стакан. Ее рука дрожала, а зубы постоянно клацали о стекло, пока она пила. Матвей не хотел видеть слезы матери. Лучше бы она кричала, истерила, била посуду, но не так. Шестерняков начал чувствовать себя полным ничтожеством, мразью, которая не смогла оправдать надежды родителей. Яковлев никак не способствовал успокоению самого Матвея. Мужчина снова вернулся к нему и уже сел на стул рядом. Шестерняков краем глаза заметил, как Михаил Александрович сглотнул, немного побледнев. Ему разговор давался так же нелегко, как и остальным участникам диалога.

Постепенно Анастасия Дмитриевна начала успокаиваться. Икая, смахивая с лица слезы, продолжая все еще шмыгать носом, женщина покрасневшими глазами взглянула на сына. Не было презрения, раздражения, ненависти или разочарования, только вопрос: «Почему?»

- Прости, я не хотел причинять тебе боль, - прошептал Матвей. – Я думаю, что Михаил Алекса… То есть, - парень быстро решил поправиться, - Миша – моя первая настоящая любовь. Мам, это не страсть… То есть… Эмм… Нет, конечно, она тоже есть, - Шестерняков едва не взвыл, когда понял, какую околесицу несет. – Я хотел сказать, что это не тот выбор, который продиктован только порывом чего-то неизведанного. Я, правда, испытываю к нему сильные чувства.