Год назад я бы сказала, что круче не бывает. Теперь, когда все эти заманчивые предложения сливаются воедино, у меня чувство, будто я пытаюсь дышать сквозь толстое колючее одеяло. «Истории на льду» – так называется НАЦИОНАЛЬНОЕ ледовое шоу. Может, это и не Олимпиада, но все равно грандиозный проект, особенно для меня. Каждый год фигуристы со всей страны отправляют видеоролики на кастинг, и теперь, когда мне семнадцать, я наконец-то имею право послать свою заявку.

Я пытаюсь улыбнуться вместе с Мэгги, но, кажется, моя усмешка больше похожа на гримасу.

– Я еще не решила, буду ли участвовать в кастинге. – Мы уже десятки раз обсуждали на все лады «Истории на льду», с тех пор как Мэгги обнаружила закладки на рабочем столе моего ноутбука, и все эти разговоры непременно заканчиваются моими одинаково уклончивыми ответами. Она никогда не злится; просто отступает и чуть позже снова идет в атаку. И я знаю, что атаки продолжатся, пока она не победит. Такая настырность здорово помогла Мэгги, когда она создавала свой канал на YouTube и училась кататься на коньках, а вот мне ее не хватает, когда дело доходит до откровений, к которым я пока не готова.

– Это самая глупая вещь, которую ты когда-либо произносила. Официально тебе заявляю. – Мэгги перекидывает ногу через скамейку, словно седлая ее, поворачиваясь лицом ко мне. – Нам это вполне по силам. Ты будешь исполнять свои пируэты, а я сделаю тебя похожей на ослепительную принцессу. – Она кивает на кинооборудование, подключенное к компьютеру. – Они не смогут тебе отказать. А на будущий год, окончив школу, ты уже будешь гастролировать по стране в составе национального ледового шоу! Я имею в виду, жизнь на льду и будет твоим заработком. Скажи, разве это не самая блестящая перспектива из всех возможных?

Это так, но я вынуждена нацепить притворную улыбку и сохранять ее, пока Мэгги разглагольствует о том, как близка я к работе мечты, не догадываясь, что мне не видать ее как своих ушей.

Однажды ступив на лед, я сразу поняла, что принадлежу ему навсегда. Всю жизнь, сколько себя помню, я каталась на коньках, и не было ни минуты, когда бы я не испытывала счастья при одной только мысли об этом.

Мы с папой мотались в Одессу пять раз в неделю, проводя в дороге по три часа, но уперлись в стену, когда мне исполнилось тринадцать и тренер сказала, что пора определиться с целями: если у меня серьезные устремления, пяти тренировок в неделю категорически недостаточно. Расписание, которое она предложила, и соответствующая стоимость занятий повергли моего отца в уныние, и он молчал всю дорогу домой. Я помню, как родители обсуждали это в тот вечер. Папа говорил, что готов поискать подработку, мама предлагала взять еще один кредит под залог дома. Я нисколько не сомневаюсь в том, что они нашли бы способ выкрутиться, будь на то моя воля, но мысль о том, что придется взвалить на семью такую огромную финансовую ношу и переехать жить к тренеру, чтобы целиком и полностью отдаться фигурному катанию, повергала меня в ужас.

Я любила лед, но свою семью любила гораздо больше. И всегда буду любить.

Поэтому мы сказали «нет», и трехчасовые поездки в Одессу и обратно для занятий с тренером мирового класса на частном катке сменились сорокапятиминутными марш-бросками на городской каток «Полярный», где я училась у кого попало и чему попало. Я отпустила великую мечту – которую, возможно, просто выдумала – и предпочла то, что обещало позволить двум половинкам моего сердца – семье и фигурному катанию – биться в унисон. Именно тогда мы стали следить за «Историями на льду» и лелеять надежду на то, что после окончания школы я смогу поступить туда и сделать карьеру.

Я просматривала в Сети видеоролики с кастинга фигуристов и ночи напролет продумывала свой мини-спектакль, запись которого смогу отослать, когда мне исполнится семнадцать. Но день рождения пришел и ушел, и я отказалась от своей затеи. Потому что к тому времени, как мне исполнилось семнадцать, все изменилось.

Джейсон покинул нас.

Моя семья разбилась вдребезги.

И мечты больше не вписывались в тот кошмар, в который превратилась наша жизнь.

Я не готова – единственная отговорка, придуманная мною для Мэгги. И готовности во мне все меньше с каждым разом, когда я навещаю брата в тюрьме, когда мама, возвращаясь домой, уходит плакать к себе в комнату, когда папа часами торчит в своей мастерской, не прикасаясь к инструментам, когда Лора молчит целыми днями, пока я не заставлю ее поговорить со мной.

Когда я пытаюсь удержать нас вместе и все больше отрываюсь от своей семьи.

Снаружи грохочет гром, пугая нас обеих. Мэгги выглядывает в окно и хмурится на тучи, застилающие небо.

– Ты серьезно, Техас? Я вроде как снимала ролик на солнце. – Она плюхается на скамейку рядом со мной, в то время как свет в комнате тускнеет. – Думаю, это пройдет раньше, чем поплывет мой грим? Мне же надо отснять этот лук. – Она неверно истолковывает тошнотворное выражение моего лица и вздыхает. – Ладно. Поговорим о твоем кастинге позже. – Она тянется за салфеткой для снятия макияжа и вглядывается в затененное лицо. – Левый глаз все равно уже смазан.

Обычно я завороженно наблюдаю за тем, как она стирает с лица изысканный макияж. Но в этот раз смотрю в окно на унылые серые облака, несущиеся по небу. Вдалеке повисают нити дождя.

Завтра Хит придет к дереву у пруда Хэкмена.

А я не приду.

Я буду с братом.

Одиночный стук в дверь моей комнаты в субботу утром – как сигнал будильника для меня. Глаза мигом распахиваются от тихого звука, тело напрягается, как будто вокруг моей кровати марширует целый духовой оркестр, а не мамины шаги шуршат мимо спальни Лоры, чтобы ее не потревожить. Хотя мама и старается двигаться бесшумно, ступеньки лестницы поскрипывают, когда она на цыпочках, крадучись, спускается на кухню.

На мгновение мне кажется, что я не смогу подняться с постели. Я неплотно задернула шторы на ночь, так что веселое утреннее солнце – яркое и ясное после вчерашнего дождя – светит в окна по обе стороны моей кровати, отражаясь от полок, которые смастерил для меня папа, где пылятся медали и трофеи, когда-то добытые мной на льду. День обещает быть чудесным, а я уже хочу, чтобы он закончился.

Каждую субботу одно и то же – смешанное чувство страха, сковывающее по рукам и ногам, и тоска, сжимающая сердце. Сегодня у меня свидание с братом. Пройдя бесконечные проверки безопасности, обнюханная натасканными на наркотики собаками, бесцеремонно ощупанная охранниками, я сяду напротив него за стол в комнате для свиданий ровно на два часа – два часа из ста шестидесяти восьми, что он проводит в тюрьме каждую неделю. Я притворюсь, будто не замечаю других заключенных с их посетителями и охранников, выкрикивающих предупреждения, если мы слишком близко наклоняемся друг к другу. Мне придется все время улыбаться и убеждать нас обоих в том, что все будет в порядке, что мы и оглянуться не успеем, как пролетят следующие тридцать лет еженедельных визитов, что мое сердце не разорвется на части, когда я увижу, как после свидания охранники уводят моего любимого брата.

В ту субботу утренний подъем оборачивается для меня большей мукой, чем обычно, и я знаю, что это из-за Хита. Мне и без того тяжело видеть брата за решеткой; но сегодняшний визит станет еще более трудным, потому что я принесу с собой нежелательные мысли о Кэлвине и его семье.

Я выскакиваю из-под слишком теплого одеяла и первым делом застилаю постель. Покрывало старое и выцветшее, скроенное из лоскутов старой одежды и одеял. Его сшила моя бабушка, когда мама была маленькой, но маме приходилось отрабатывать его каждый день послушанием и помощью по дому, а иначе ее оставляли мерзнуть по ночам. Я никогда не видела свою бабушку – но из того, что слышала о ней, вынесла не очень приятное впечатление. Лоскутное одеяло обычно держали запертым в сундуке на чердаке, но я взяла его себе спустя несколько месяцев после ареста Джейсона, воображая, будто заслужила то, чего не достать нигде. Каждое утро я складываю его и прячу под кровать на случай, если мама зайдет ко мне в комнату.