– Нет, старина, ты не видел страны синего неба, если не побывал в Таосе или Санта-Фе…
Аш-Холоу – Лощина Праха и Кросс-Тимберс, река Шайенн, Невада, Чертов Палец, Хамфрис-Пик и страна ютов 72, Солт-Лейк-Сити и Альбукерке, люди Блэк-Ривера, хоганы навахо73, Уошито – во всех этих словах и названиях, Полли казалось, жили, ручьились волшебство и тайна.
Там, далеко впереди исподволь очертился синий росчерк горизонта. Медленно, очень медленно он принял вид небольших холмов, кое-где на склонах покрытых темной зеленью заплат. То здесь, то там виднелись сырые пятна —земля была еще влажной от недавно стаявшего снега.
– Это Миссури, джентльмены! – вдохновенно выдохнул кто-то рядом.– Дальше будет Канзас, на север Небраска и Южная Дакота.
– А вам куда, мисс?
Полли вздрогнула от внезапного вопроса. Рядом стоял, опираясь на длинный ствол оленебоя, седой зверобой; его енотовая с мордочкой и полосатым хвостом шапка была небрежно сбита на затылок.
– В Монтану, в Рок-Таун,– сбивчиво ответила она, радуясь хоть какому-то знакомству.
– О, это не близко, мисс. Опасное путешествие. Вы, конечно, не одни?
– Нет, у меня нанят возница, он когда-то бывал в тех местах. Мне рекомендовали его в Иллинойсе…
– Ну, ну,– недоверчиво покачал головой траппер и пожелал ей доброго пути.
А дальше загудели большие сигнальные “рога”, и помощник паромщика, коренастый малый с огромным, из листовой меди рупором, объявил порядок схода на берег. Но его, похоже, никто не слушал, все продолжали возбужденно, со слезами на глазах всматриваться в растущий берег и что-то кричать. И вновь гудели сигналы; и вновь плакали дети, надрывно ревела напуганная скотина, лаяли привязанные к поручням своры лохматых собак, кричали чайки, а до слуха долетали пугающие и манящие обрывки слов:
“Не знаю, не знаю, амиго, без скальпа на моем веку выдюжило всего трое, и одним из них был мой дед…”, “Форт-Морган…”, “Саут-Платт…”, “Колорадо…”, “Не будь идиотом, сынок, берегись команчей 74, а еще больше апачей … 75”, “Капсюльная винтовка? Нет, не верю!..”, “Я свою питтсбурговскую пулелейку не сменяю на твою ретивую кобылу вместе с седлом…”, “Эх, мне бы только добраться до Грейт-Венда! Это, говорят, недалеко от Хатчинсона и Смоки-Хилл…”, “Дурак, Смоки-Хилл – это река, а она длинная…” “Но там мой дядя и старший брат Том, они охотники на буйволов…”, “Эх, заживем! Только б не убили!..”, “Помни, что тебе всегда говорили мама и падре Родриго: “Везде воры, Хосе! Господь на небе, а на земле убийцы и подлецы!””
Полли бегло огляделась, словно ища поддержки. Все пассажиры были на взводе, в глазах горел лихорадочный блеск и такое желание одолеть любую трудность, любую высоту, что девушку внезапно охватил страх, настолько острый, что она едва не разрыдалась. И уже позже, пересекая Небраску, анализируя свое состояние, она сумела ответить себе: “Я просто испугалась того, что во мне нет такой веры и такой любви к жизни”.
Полли допила совсем остывший кофе и отодвинула чуть тронутый бизоний язык. Воспоминания совсем лишили ее аппетита. Борясь со своей мучительной слабостью, она ост-ро и ярко проникла в сущность своего положения. “Ах, если бы были живы родители… – в очередной раз с горечью подумала она,– всё, решительно всё сложилось бы иначе в моей жизни… Но папа погиб в битве при Чикамоге 76 три года назад, а мама… – глаза затуманили слезы,—она умерла совсем молодой, когда мне было шесть, а отец купил дом в Цинциннати” .
Но в Огайо, после гибели отца, она жила не долго. Дом был быстро продан, а брат отца, дядюшка Рэлли, энергичный предприниматель, живший где-то на западе в Монтане, взялся хлопотать за свою племянницу. Потом наступила беспросветная полоса жизни в тихом и сером провинциальном Иллинойсе. Дни сменялись днями, мало радуя Полли. Дисциплина амбициозного старушечьего колледжа в маленьком городке под названием Джэксонвилл77 мало чем отличалась от строгости и чопорности Пансиона благородных девиц мисс Мэдфорд в Огайо. Те же предметы, только расширенной программы, те же обязанности и задачи: как подобает носить леди кринолин, как держать подбородок, нудная зубрежка латыни и греческого и много всего другого, от чего у Полли болела голова, а в душе зарождался простой, но искренний вопрос: “Зачем?” Да и сама мисс Боуэр, ее наставница, мало чем отличалась от мисс Мэдфорд. Такая же высушенная мумия в юбке, с узкими, не знающими помады и поцелуев губами, с великим самомнением, которое вряд ли вместилось бы в голове самого генерала Ли78. Короче говоря, мисс Боуэр была классическим синим чулком, ненавидящим весь мир, кроме своего угрюмого колледжа, в котором с утра до вечера можно было услышать: “Ad augusta per augusta” 79, “Aide toi et le ciel t’aidera”80, “Ars longa, vita brevis est”81и много другой, уж совсем тривиальной дидактики.
Так нудно и долго тянулись дни в Джэксонвилле, вселяя трепет в своих холеных воспитанниц с блестящими волосами и печальными глазами. Где-то далеко на юге грохотала война, но Полли это уже мало трогало. Отец был убит и неизвестно, где искать его могилу, до кладбища мамы было тоже неизмеримо далеко. И если девушка и могла позволить дать волю своим чувствам, так только ночью, уткнувшись в подушку, в тоскливом одиночестве, позабыв закрыть Библию.
И всё же весть о Марше к морю82, прогрохотавшая по всем штатам, всколыхнула “мышиную жизнь” Джэксонвилла. На дверях и окнах были развешены пестрые ленты, знамена северян, а на улицах стало много пьяных мужчин, которые стреляли из ружей в воздух… Именно в том, счастливом для янки году она наконец-то окончила колледж, была представлена к грамоте и к сухому, как деревяшка, чмоканью в лоб мисс Боуэр. А чуть позже поспело письмо из Монтаны, которое зажгло надеждой приунывшее сердце. Дядюшка Рэлли слал горячие приветы и поздравления выпускнице, презентовал прекрасное платье, при виде которого на глазах Полли заискрились слезы восторга. Но главное – дядя собирался перебираться на Восток и открыть в Вашингтоне крупное дело, при этом гарантируя племяннице, что она будет жить вместе с ним в его доме.
Боже! – впереди ее ожидала новая жизнь, и где!.. В столице! Об этом можно было только мечтать во снах… Судя по частым письмам с Запада, дядя очень любил ее. Не имея собственной семьи и детей, он всю заботу и внимание сконцентрировал на своей родственнице-сироте, частенько называя ее в письмах “дочерью”.
Грудь Полли разрывало нетерпение. Теперь от грусти и былой тоски не осталось и следа. Но вот беда: это дядино “скоро” было ужаснее всех предыдущих лет. Полли вся извелась; за спиной ее точно выросли крылья, но в груди лежал камень: “Когда? Когда? Когда?” И вот однажды, решив, что трудные задачи надо рубить сплеча, она отправилась за советом к мисс Боуэр. Рассказав всё о своем решении поехать в Монтану, девушка с замирающим сердцем притихла, боясь услышать ответ патронессы.
Мисс Боуэр долго молчала, точно поведанное ей было железным гвоздем, коий предстояло переварить ее желудку. Потом очень странно, совсем как гусыня, вытянула жилистую шею, оглядела свою цветущую выпускницу, зловеще вздохнула и в суровом молчании потерла сухие руки, отчего сердце бедняжки Полли упало куда-то вниз, а сама она затрепетала, как пойманная бабочка в сачке.
