Знаем также, что он стал организатором строительства в своем городке ещё одного крупного завода, хотя многие и возражали против строительства из-за ожидавшихся слишком обильными вредных выбросов. Однако он со свойственными ему энергией и упорством настоял на своем. Да просто бы ему, наверное, скучно стало жить, если б кругом не кипела стройка: это – пожалуй, единственное занятие, которое он хорошо знал… В результате угасший интерес к городку со стороны печати снова разгорелся, а сам город по своей величине выкарабкивался на второе место в области после областного центра.

Надо сказать, что он хоть и любил, пока молод, блеснуть: встать на партийном форуме с томом Ленина в руках и поразить оппонентов цитатой (подыскивать их он заставлял библиотекарш), и это впечатляло, потому что Ленина в его кругу никто никогда не читал. Однако на самом-то деле в марксистско-ленинском учении, несмотря на цитаты, он был весьма беспомощен.

Так вот, для таких, как Хвылина – молодых, перспективных и не ахти как образованных – в Москве при ВЕЛИКОМ КУРУЛТАЕ (именно так небезызвестный нам Варфоломей Имангильдин назвал самый высший орган власти в стране) существовала Главная Академия Общественных Наук (ГАОН), и у Хвылины появилась возможность закончить её – а почему бы и нет: учиться всего два года, стипендия – на уровне зарплаты секретаря горкома, защита дипломной работы засчитывается как кандидатская диссертация, а это – ого-го какая прибавка к зарплате аж до самой пенсии!.. Он, чувствуя пробелы в своём образовании, сам рвался в Москву на учебу, но его долго не отпускали.

Отъезд ускорило одно обстоятельство. Однажды летним вечером он, сказавшись, что поехал по делам в подшефный совхоз, на самом деле отправился на дальние озера с одной молодой женщиной, партийным инструктором из его же горкома (в таких случаях машину он водил сам). Неизвестно, каким партийным делом они занимались на тех озерах, только какие-то шутники похитили у них там всю одежду, вплоть до нижнего белья. Можно только догадываться, насколько наши партийцы были разгорячены делом – что пришлось, чтобы остыть, раздеться донага, и насколько заняты, что не заметили похитителей на пустом берегу. А что одежду у них украли не воры, а злые шутники, следует из того, что ничего больше украдено, будто бы, не было; ну зачем, объясните, профессиональному вору такие мелочи (прошу прощения за подробности), как женский лифчик или мужские плавки? – так что нашим Робинзонам пришлось возвращаться в город в машине глубокой ночью в чем мать родила и искать кое-какую одежду у самых близких друзей… Однако выкрутиться из положения без скандала не удалось: слух расползся по городу со всеми сопутствующими подобным слухам преувеличениями…

О той молодой женщине у нас в области больше никто никогда и не слыхом не слыхивал – исчезла. Думаю, ей просто подыскали место в другой области – такими кадрами эти ребята попусту не разбрасывались.

А что же Хвылина?.. Какой-нибудь рядовой инженер или партработник в те годы официально хранимой чистоты нравов если не навсегда, то надолго сломал бы себе карьеру – но не он, очень ценимый вышестоящим руководством уже тогда; потому-то он вскоре и оказался в Москве.

Потерпевшей в инциденте была еще одна особа: жена Хвылины, Людмила Васильевна (если разобраться, она-то была самым пострадавшим лицом). Но она перенесла удар мужественно; правда, к супругу после этого она несколько охладела и, будто бы, сняла с себя на будущее некоторые супружеские обязательства перед ним, но ни расходиться, ни затевать скандал не стала – даже наоборот, блюдя сословные интересы, постаралась замять его и всегда отрицала инцидент как грязную сплетню, придуманную злопыхателями, и когда Хвылина уже был слушателем Академии – регулярно, раз в месяц, прилетала к нему, и они проводили два выходных дня дружно, как и полагается супругам. Летала она бесплатно – эти ежемесячные поездки в Москву для жён слушателей оплачивало высшее руководство страны, заботясь о нравственном здоровье своей смены, т. к. бывали случаи, когда слушатели, здоровые и ещё молодые провинциалы, будущие Хозяева областей, находили себе в Москве новых жен, в роли которых оказывались гостиничные проститутки.

Но нашего Хвылину сия чаша миновала. Благополучно закончив ГАОН, он защитил диссертацию с весьма примечательной темой: "Коммунизм – реальное будущее советского народа", – и вернулся в нашу, теперь уже родную для него область-кормилицу кандидатом философских наук. Он уже не был политически беспомощным пловцом в океане власти, плывущим наобум – теперь он созрел для дальнейшего пути наверх.

По-прежнему извилист путь в длинных коридорах власти, по-прежнему много на пути преград, ловушек и конкурентов – но не для него: наш уже опытный, закаленный и хитроумный, как Одиссей, Хвылина блестяще минует их и через восемь долгих лет, в сорок шесть, становится полновластным Хозяином Большого Чума. Тут-то и настал его звездный час!

В те годы в нашем городе, как и во всяком уважающем себя областном центре, сложилась своя, хоть и небольшая – из тринадцати человек – писательская организация. Число для суеверных людей несчастливое, а писатели – народ по преимуществу суеверный; да и время располагало к тому, что всего приходилось бояться, и они очень, говорят, беспокоились, как бы с ними чего не случилось. Так и вышло – они как в воду глядели. Вот и не верь после этого в приметы!

Поскольку писательская организация в нашем повествовании – как бы коллективное действующее лицо, то для начала рассмотрим внимательней, что она собой представляла.

Конечно, как вы заметите дальше, каждый писатель, сам по себе, вместе со своей личной судьбой – уникум, и презабавный порой уникум, однако всех их, как понял по некотором размышлении я, объединяет одно: что бы они в своей заносчивости ни заявляли о собственной независимости, неподкупности и прочих "не…", все они – рабы, прикованные к тачке своего времени и своего общества. Может быть или не быть рабом своего времени и своего общества инженер, ученый, врач, но писатель, увы – всегда раб: всегда он будет писать только про своё время, про своё общество и про себя самого; он может презирать или ненавидеть свое время, свое общество, свою тачку, себя, раба, может рваться всю жизнь из своего рабства в непомерные выси и глубины собственного разума, или безумия, если хотите, бежать в фантастику, в исторический роман, в формальные поиски, да, в конце концов, в природу, в пьянство, в секс, в чужую страну, может прятаться за своих героев и рядиться в чужое яркое тряпье – но везде будут торчать его мидасовы уши, везде он будет писать только о себе, своём времени и своём обществе, будет его пророком, хулителем, песнопевцем, паяцем, клоуном, и будет катить свою тачку, будучи прикованным к ней и делая вид, что свободен ото всего… Трагическая, я вам доложу, роль. Не судите его строго.

Поскольку большинства тех писателей уже нет в живых, а остальные раскиданы по свету и разобщены волею обстоятельств, мне захотелось снова собрать их здесь под одной крышей, как это было тогда.

Итак, начнём с Владимира Ивановича Баранова, одного из первых руководителей писательской организации, "старейшины писательского цеха", как величали его тогда падкие до пышных титулов журналисты.

Его давно нет в живых, и мало кто его помнит, но когда я собирал материал, ещё была жива его вдова Мария Ивановна, седенькая старушка с трясущейся головой; она доживала свой век в деревянном особнячке, заполненном фарфором, хрусталём, коврами, тяжеловесной мебелью, множеством старых книг в застекленных шкафах, и любезно согласилась поделиться со мной эпизодами из творческой биографии Владимира Ивановича. Она рассказывала, надолго замолкая, как бы засыпая с открытыми выцветшими глазами, или, может быть, впадая в транс воспоминаний, из которых ей было мучительно возвращаться в тягостную для неё реальность, а я, записывая за нею, ещё успевал подумать о том, в какую пропасть низвергается время, без следа смывая собою память о людях, старательно пекшихся о своей известности и обманывавшихся относительно собственной значимости. Как оно безжалостно, даже к своим любимцам, ибо у каждого времени – свои любимцы. Не помогают и толстые книги в красочных переплётах, на которых, казалось бы, навечно впечатаны золотым тиснением их имена – вороха книг становятся никому не нужным хламом. Сколь же самонадеянно человеческое самомнение, если даже хрупкие вещицы надолго переживают память о своих хозяевах!