Вхожу в прозрачный лес ночной,

Прозрачный лес, порубленный.

Ну что мне, право, эти пни?

К чему виденья страшные?

Мерцают нежные огни

Вдали над тёмной пашнею.

Хрустит упругая стерня.

В зароды сено собрано.

А то,

Что предал

Друг меня –

Так, слава богу,

Вовремя…

Вечер поэзии

Ресторанчик «Бригантина»…

Нас комсорг привёл сюда.

Он помощник бригадира.

Он ударник комтруда.

И Роман стихи читает

Про таёжный неуют.

Парни головой кивают.

Улыбаются. Жуют.

Цедят ровный свет плафоны.

Между стульев, меж колонн,

Шнур ползёт от микрофона,

Не поймёшь – куда же он.

После водкой угощают.

Пышно сервирован стол.

Всячески нам угождают.

…и чего же я, осёл,

Запинался и смущался?

Пыль столбом. Ножи гремят.

Между тостами мещанство

Парни яростно громят.

На стену приклеен Пушкин.

На губах не высох клей.

…выпьем с горя! Где же кружка?

Сердцу будет веселей!

Всё напряженнее наши встречи –

Всё реже, всё реже…

Как будто меж нами пружина тугая –

Другой ли, другая?..

Ну кто же опустит пружину первый?

Мол, нервы, мол, нервы…

В кого полетит её сила слепая –

Сбивая, сбивая?

Ты чувствуешь: тянет пружина упруго?

Друг к другу…

Чувство родины – чувство великое!

Наступает такая пора –

Всё жестокое, тёмное, дикое

Гибнет в свете любви и добра.

С неизбежностью необходимой –

В одиночестве или в борьбе –

Вдруг поймешь: ей труднее, родимой,

Как бы ни было трудно тебе.

Мы уедем, как бывало,

Ранним утром, до жары,

С Павелецкого вокзала

В половецкие шатры.

Городские прочь рубашки!

Видишь: лилии в пруду.

Между пальцами ромашки

Застревают на ходу.

На зелёном этом луге,

Среди пней, стрекоз и мят,

Те же солнечные вьюги

В голове моей шумят.

Та же самая тревога,

И, как в прошлые лета,

Разных дел я начал много –

Не выходит ни черта!

Хватит шуток, хватит смеха!..

Не достанешь с неба звёзд.

Тридцать лет – а до успеха

Те же сотни долгих верст!

Ты – не Боткин,

Я – не Пушкин…

Впрочем, что тут говорить!

На берёзовой опушке

Паутинки вьется нить

И трава

Трещит, как порох.

Только ясных дней не жди!

По прогнозу

Очень скоро

Ожидаются

Дожди…

Выкурим по сигарете.

Станет легче на душе.

Может быть, на белом свете

Мы не встретимся уже.

Холодно – как перед снегом.

Тяжко нам наедине.

Самым близким человеком

Ты была на свете мне.

Мы ни в чём не виноваты,

Хоть и знали наперед,

Что наступит час расплаты

За блаженный этот год.

Моя слепая власть –

Над женщиной – пропала.

Я долго, нудно, вяло

Ей что-то плёл про страсть,

Про добрые начала.

А женщина устало

Качала головой

И тихо повторяла:

«Не надо, милый мой!»

Прощай, любимая, прощай!

Внимания не обращай

На все мои забавы.

Не для веселости я пью

И Музу мучаю мою

Совсем не ради славы.

Когда бы ты могла понять:

Стихи ночами сочинять –

Печальная услада.

В ночной смятенной тишине

Приходит забытье ко мне…

А что ещё мне надо?

То, что мы охладели с тобой,

То, что страсти, как угли, сгорели, –

Это выдумать может любой…

Просто напросто мы отрезвели.

Мы вошли, так сказать, в колею.

Нас за это никто не осудит.

Всё прошло. Даже слово «люблю»

В жар не бросит и губ не остудит.

Вся травой заросла колея –

Тыщу лет не скрипели колёса.

Слышу я в клокотанье ручья

Храп волками забитого лося.

Задевают за когти ветвей

Облака, облака грозовые…

Может, капли их дождевые

Станут каплями крови моей?

Всё темней, всё темней, всё темней…

Вдруг пахнуло прелью древесной.

И защёлкал в кустах соловей.

Соловей никому неизвестный.

Тамада

Л.Г.Г., одному из последних свидетелей «великой резни»

Пар струился над форелью. Нарастал, сгущался гул.

Первобытное веселье в нас во всех Левон вдохнул.

По армянскому обычаю тосты он произносил.

кто-то /просто для приличья/ о родне его спросил.

Пальцы чёрные кривые сжал в испуге тамада.

И увидел я впервые: голова его седа.

Все притихли, словно дети. Грудь сдавило у него.

– У меня на белом свете не осталось никого!

В полутьме хмельного зала плакал старый тамада.

– Извините, – вдруг сказал он. Встал и вышел…

Навсегда!

Маки на крепостной стене

/Вольный перевод с восточного. В конце 60–х один из моих приятелей попросил помочь ему «добить халтуру» – истекал срок сдачи рукописи в издательство. Перевод опубликован под другой фамилией и в искаженном виде. – Л.Т./

Словно солдаты в смертельной атаке,

Вверх по стене подымаются маки.

В каждый уступчик, в каждую складку

Маки вцепляются мёртвою хваткой.

В этом упорстве есть странное что-то:

То ли безумие, то ли нелепость.

В крепости настежь открыты ворота.

Маки штурмуют открытую крепость.

Маки, опомнитесь! Маки не слышат!

Ветер их красные шапки колышет.

Дики и глухи, как будто маньяки,

Выше и выше взбираются маки.

О чём вы задумались, Анна,

На тёмное выйдя крыльцо?

Белеет во мраке туманно

Прекрасное ваше лицо.

А я закурю папиросу.

И вспомню о нашей зиме –

Горячие щёки с морозу,

Холодные губы во тьме.

И наш городок деревянный

Из праха поднимется вновь –

Заснеженный, темный, туманный,

С берёзами возле домов.

Сначала – растерянность, робость,

А после – глухая вражда…

Неправда, что так и должно быть,

Что так и бывает всегда.

И горько мне видеть, и странно

Знакомый наклон головы…

О чём вы задумались, Анна?

О чём вспоминаете вы?

Метель то затихала, то выла за стеной.

А я сидел устало над кружкою пивной.

Искрящаяся пена с зазубренных краев

Сползала постепенно. Я не сдувал её.

Убогие плафоны в оправах дорогих

Горели воспалено. Я не глядел на них.

Я думал, сдвинув брови: вот так и жизнь пройдёт.

Смеялся и злословил Какой-то пьяный сброд.

Плыла в дыму пивная. С надрывом тенор выл.

Но музыка иная моих касалась жил.