Дружил с ним – надежным мужиком и интереснейшим собеседником, любил многие его стихи. Вскоре после его смерти мы провели единственный творческий вечер поэта Льва Тарана. На следующий день я отправился в Дмитров и привез оттуда часть его архива, который позволила забрать вдова поэта. Через несколько месяцев ушла из жизни и она. Оставшаяся часть архива неизвестно где. Прошло 18 лет… Всё меньше остается людей, которые дружили с Лёвой и знали цену его стихам. Недавно мне стало известно, что его друг ещё по Красноярску известный ныне писатель Евгений Попов с большим трудом отыскал в Дмитрове заброшенную могилу Льва Тарана.
Мне кажется, что его стихи действительно нужны России и будут востребованы читателями. Он писал методом прямого высказывания, как писали поэты Золотого века. Если бы его щедрее публиковали, если бы он был замечен и прочтён, то возможно современная поэзия была бы иная. А всевозможные концептуалисты, метаметафористы, мелкие юмористы, герметисты и прочие ИСТЫ не имели бы шансов на успех. И, может быть, интерес к поэзии сохранился. И народ не отвернулся бы от поэзии, скомпрометированной всевозможными Лонжюмо и Казанскими университетами. Лучшие стихи Льва Тарана выстраданы, жизненны и обладают огромной силой воздействия.
У поэта после запоя – молодая, горячая кровь…
Верно правят его судьбою – вдохновение и любовь.
У поэта после запоя – свет не гаснет в окне всю ночь.
И строка бежит за строкою – сразу набело, во всю мощь…
А как падал, как полз вдоль забора – вам об этом знать не резон.
Как трусливей последнего вора, озирался угрюмо он,
Злой, небритый, в грязной сорочке… А лицо всё в слезах… Ну и пусть…
Вы теперь его светлые строчки повторяете наизусть.
А кто вспомнил об ушедшем поэте? Андеграундский журнал «Соло», «День и ночь». И всё…
Слышал, что друзья Тарана в Красноярске собираются издать частным образом книгу его избранных стихотворений.
Дай Бог, чтобы это произошло. И тогда великая русская поэзия прирастет Сибирью – замечательными стихами Льва Тарана.
Вадим Ковда
* * *
…Ничего я собой не значу.
Я во власти грехов и страстей…
Но над бедною родиной плачу,
Над любимой и кровной своей.
Березняк, запорошенный снегом.
Серый мрак вперемешку с тоской.
Я и сам, перемешанный с небом,
Высоко над замёрзшей рекой.
За рекою холмы и равнины.
Деревеньки темнеют вдали.
Это родины нашей руины.
Их надолго снега замели
Что там – криков и лозунгов ветошь?
Каждый вздох, каждый шаг – на крови.
Знаю, родина, что не заметишь.
Слава Богу, что ты не заметишь
Эти жалкие слёзы мои.
Зачёт (Студенческие стихи, 1958–1962 гг.)
* * *
Ты сказала мне, тайком от всех,
Что я вечно холоден, как снег.
Так бывает: в зимний зябкий день
Тронешь снег – такая холодень!
Но возьми, сожми его в горсти,
Щеки им до боли разотри,
Вот увидишь: станет горячо,
Запылают щеки кумачом,
Слёзы жарко выступят сквозь смех…
Ты поймешь, что он горячий, снег!
* * *
Снег всё падает, снег всё падает.
Снова улицы запорошило.
И белым бело. Лишь по впадинам
Лужи чёрные, в снежном крошеве.
И куда иду? И чего ищу?
И зачем её три окна ищу?
Только хлюпают лужи глупые.
Ей наскучили письма грустные.
Да и мой приезд не обрадует.
На плечах лежат хлопья грузные.
Снег всё падает… снег всё падает…
Лужи
Шумел апрель. Весна сугробы рушила.
Над крышами струился лёгкий дым.
Плескались растревоженные лужи
По мостовым.
В них МАЗы с шумом зарывали морды.
Летели брызги, на ветру искрясь.
Но старики ворчали мудро:
– Грязь!
* * *
Мы трудно дружить начинали: то были дерзки, то немы.
И горести наши, печали скрывали отчаянно мы.
Но помнишь тот вечер морозный: тихонько позёмку несло,
А мы всё стояли и мерзли, быть может, друг другу назло.
И вижу я снова и снова, как сам от смущенья не свой –
Растерянно – жестом слепого – коснулся плеча твоего.
И окна перевернулись, и грозно померкли огни.
И вздрогнули, и улыбнулись озябшие руки твои…
* * *
Вот и ночь. А вокруг ни огня, ни души.
Лишь скользящие блики на домах от внезапных машин.
И тропинка в крапиве, петляя, ведёт на обрыв.
Над угрюмым Урюпом он поднялся, полнеба закрыв.
В тонких тучах луна проплывает – легка и утла.
Душный запах берёз будет в роще бродить до утра.
Скоро встанет туман – чуть подернулся свет от реки.
И погаснут в росе – голубые от звёзд – светляки.
Постоим-помолчим. Что там скажут о нас – не беда!
Эту тихую ночь нам уже не забыть никогда.
И зарниц колыханье, и шорохи листьев в ночи,
И смешную деревню с названием – Скрипачи…
* * *
Степь черна. Без края, без предела.
К вечеру и небо почернело.
И казалось: прямо из земли
Тучи черноземные ползли.
Излучают лужи чёрный свет.
Чёрный трактор тащит чёрный след.
В чёрных колках галок новоселье.
Чёрный цвет – рабочий цвет весенний.
Память
У человека руки болят.
Руки, сжимавшие автомат.
Человек стоит в кабинете врача.
Каждый рукав пустой до плеча.
Человек поднимает измученный взгляд:
– Доктор, руки мои болят!
И снова в глазах его сполохи боя…
Врач в карточку пишет: «Фантомные боли».
И молча от стола отступает назад
Мужчина седой, как белый халат.
А боль всё сочится, не стихая ничуть.
Как хочется на горящие пальцы подуть!
Врач молчит. Врач устало глядит в окно.
А за окном толпа гудит у кино.
И вечер, и падает лёгкий снег
На шляпы, на плечи, на женский смех.
/Уже позабыли люди войну…
Разве им это поставишь в вину?/
Но руки, сжимавшие автомат,
У человека – болят.
Колобок
Вот и луг в сто га.
На лугу – стога.
Я на сене лежу,
На ноге – нога.
А за лугом река,
А в реке облака.
По течению плывут,
Колеблясь слегка.
Я от города ушёл,
От тебя, любовь, ушёл.
Я смеюсь, я твержу:
Ах, как мне хорошо!
И сверкание дня,
И ромашки у пня…
И ромашки у пня!
Не глаза ли твои рыжие
Всё глядят на меня?
Начинающие
Мы пишем стихи. Мы в редакции ходим.
И споры заводим. И в спорах выводим,
Чтоб жить, как хотелось, писать, что хотелось…
Но в этом ли смелость? И это ли зрелость?
И в том ли мы ищем ценность и цельность,
Чтоб жизнь отражать, как погоду Цельсий?
Мол, там разберут: хорошо или плохо.
А рядом – ревёт беспощадно эпоха.
И старые догмы рвутся на части.
Как хочется нежности всё чаще и чаще!
