В компаниях шумных и в тихой квартире
Мы забываем о яростном мире.
О зле забываем, о грязи, о подлости.
А кто-то нашей беспечностью пользуется!
Но к нам вдруг приходят – ритмы и рифмы.
И строки, как гуси древнего Рима:
На крыльях несут они тревогу весеннюю,
В их криках хриплых – наше спасение.
Кровоточат наши строки всё чаще.
И хочется нежности… хочется счастья…
* * *
Почему мне всё чаще вспоминается город Владимир?
И качаются сумерки в фиолетовом дыме.
Вот я снова вхожу – под своды – в Золотые ворота.
Над высоким Козловым валом, надрываясь, кричат вороны.
Розоватый туман над Клязьмой, ему уже тысяча лет.
Это вновь над темною Русью поднимается кровавый рассвет.
И дерутся князья, как собаки, за власть да за честь.
И в кружалах орет голодная рваная чернь.
И над утренним городом встают потемневшие главы.
….я измучился в поисках самого-самого главного!
Я не знаю, что делать, я хватаюсь за голову…
Узкоглазые орды подступают к самому городу.
И качаются сумерки в фиолетовом дыме.
…мне все чаще и чаще мерещится город Владимир
Пермь – Ростов
Плыву я пароходом на Ростов.
Плёс в лунных бликах, палуба, покрытая росой.
И медленный туман, встающий из реки.
И хмурых сосен тёмные ряды
На берегах. И я впервые здесь.
И скоро будет Волга – через день.
Я Волгу жду. По палубе хожу.
Я сам не разберусь, чего хочу.
Конечно, я, как все, мечтал о славе.
И голова моя кружилась сладко-сладко.
Но в прах развеивались все мои мечты.
И облако вздымалось от метлы.
И вот я третий день плыву по Каме.
Гляжу на берега, на пасмурные камни.
Я всматриваюсь всё острей, всё пристальней
В людей, в дома, в леса за каждой пристанью.
И снова думаю о веке, о России.
О людях, что меня тревогой заразили.
Вот мы живем – волнуемся и плачем.
чего-то жаждем, ждём. И взносы платим.
И столько времени мы попусту изводим.
А кто-то властно бьёт нас, как извозчик:
«Вперед! Вперед!» А всё-таки куда?
И для чего? Поймем ли мы когда?
А может, только я не понимаю?
Роса на палубе мерцает голубая.
И по воде скользят, взрываясь у кормы,
Иллюминаторов белесые круги.
Я Волгу жду. Не знаю сам: зачем?
Волнуюсь, будто бы сдаю зачёт.
И всё ожесточеннее тревога…
Я Волгу жду. Ты дашь мне силы, Волга?
* * *
На столе закуска, водка, да на стеклах мотыльки…
Мы ещё напишем, Вовка, настоящие стихи.
Что нам вечность? Что нам слава? Хмурясь, мы глядим с тоски
На светящиеся слабо, в рамах синие куски…
Что ты видишь в этой тихой синеве внутри окон?
…в тишине будильник тикает. Беспощадно, как закон.
Мы не знаем, мы не знаем: кто виновен? В чём вина?
Ещё юность бродит с нами. Розовая. От вина.
И грехи свои не стоит вспоминать. К чему? Скажи…
И любовные истории – все! – не новы и скушны.
Просто выпьем в этот вечер, чтоб в огне дымились лбы.
Чтоб нам голову не вешать – от стихов и от любви.
* * *
Меня когда-нибудь откроют.
Благоговейно прах отроют.
Стихи с почётом издадут.
Затем в полемике журнальной
С чистосердечностью желанной
Чернил немало изведут.
И скажут так: он был – поэт!
Жил скромно. Не кривил душою.
И не писал стихов дешёвых –
Без мук, без слёз, в один присест.
Они в пример меня поставят.
Они мне памятник поставят.
Я не перечу, не борюсь –
Боюсь!
Читатель томик мой откроет,
А что он в томике откроет?
Что скажет он, когда прочтёт?
Я сам не знаю: что – почём.
Вновь рву листки угрюмо, люто.
…меня сейчас откройте, люди!
* * *
Мы жили шумно и разбойно. И дрались, и мирились вновь.
И трепыхались на заборах клочки от курток и штанов.
В отцовских латаных рубахах, в пилотках с красною звездой
Мы лихо саблями рубали крапиву в парке. Бой так бой!
Но как смолкали мы неловко! Как сладок был тот аромат
От грузных булок на прилавке, так ровно выложенных в ряд.
А вечерами у сараев, на брёвнах с высохшей корой,
В кружок мы тихо собирались. Курили и не шли домой.
Мы были счастливы едва ли…
Но мы – мальчишки трудных лет –
В тетрадках, сшитых из газет,
Счастливым детство называли…
Японцы
Здесь нынче ресторан.
В сорок шестом, я помню,
Пленные японцы
Рыли котлован.
Уводили строем их
В лагерь, за базаром.
А мы им рожи строили:
– Банзай!
– Банзай!
Тяжёлые от грунта,
В робах грузных,
Они и знать не знали,
Как мы в те годы жили,
Как лакомством считали
Картошку в рыбьем жире.
А их кормили рисом,
Давали хлеба вволю…
Но в сытой неволе…
Но в сытой неволе…
Рыбацкие баркасы
Над головой качались.
…в тесном бараке
Всю ночь рыбаки кричали.
* * *
На полигоне не было романтики.
Но пахло поле полынью и ромашками.
Четыре смерти лежали на моей ладони.
Розовые, как новорожденные, в пеленках из латуни.
И кровь дымилась в разорванной рубахе мишени.
Мы закончили стрельбы. Мы устало качались в машине.
Пыль садилась на руки, на плечи, на лица, потные от успеха…
Я сегодня стрелял по врагу.
Я сегодня стрелял во врага.
Я сегодня убил человека.
* * *
Мы сидели в телеге. Ехали. Молчали.
Навстречу шли коровы. Останавливались. Мычали.
Плескалась в пузатом бочонке вода из колодца.
По ногам моим разутым хлестали колосья.
Вдруг из солнечной ржи тихо вышел мой старый знакомый.
По лицу бородавки разбежались, как насекомые.
И негромко он рек: «посмотри, тишина какая!»
И подходит к телеге, благодушно икая.
Где-то физики мучаются над проблемами антимира.
Он подходит к телеге.
Заседают месткомы, распределяют квартиры.
Он подходит к телеге.
Дежурные лозунги оратаи с трибуны кричат.
Он подходит к телеге.
С хрустом сжав кулаки, друзья мои хмуро молчат.
Он подходит к телеге.
– Молодец, что уехал. Не бойся, что скажут коллеги!
Он подходит к телеге.
Он подходит к телеге.
Он подходит к телеге.
Вдруг – лиловый свет. Взрыв. Аннигиляция.
Перечитывая Лермонтова
Обречены крамольные стихи.
Их только в жандармерии читают.
Их просто документами считают.
Подыскивают в кодексе статьи.
И вот летит кибитка по степи.
И взгляду открывается Кавказ –
Прозрачный и причудливый, как вымысел.
Потом гремит тот хладнокровный выстрел,
Как будто глухо щёлкает капкан.
