И пишут мемуары старики.

Приходит день. Тираны умирают.

Потом их с пьедесталов убирают.

И, наконец, печатают стихи.

Были поэты придворные.

Были поэты притворные.

Они говорили красиво.

Рассчитывали каждый шаг.

Тяжёлые цепи России

Отдавались громом в ушах.

И вдруг прорывалась строка.

На трон подымалась рука.

Поэты стихи читали

Медленно, нараспев.

Солдаты затылки чесали,

Смутьянов вели на расстрел.

Звучала команда хрипло.

И черепа – в черепки.

А после искали в архивах

Перечёркнутые черновики.

Видение

Ожили каменные губы.

И пахнет горькой лебедой.

И фиолетовые гуси

Летят над белою водой.

А люди пали ниц со страху.

И запылали города.

И глухо стукнулась о плаху

Моя седая голова.

Анька Стогова

Вся истаскана, измызгана, издержана.

Как деревня Таскино, вся изъезжена.

Стоишь под деревьями, глядишь с угрюмой блажью.

Тебя в деревне называют б…дью.

«Ну чего уставился? Ступай отсюда, понял!»

И лицо усталое, и семечки в ладони.

И вдруг, задрав на голову

Подол, пьяна,

Идёшь ко мне – голая:

– На меня, на!

Цветут на поле лютики.

Над полем голоса.

У маленькой у Людочки

Жестокие глаза.

Мы скоро все разъедемся,

Куда глаза глядят.

Над дальними разъездами

Фонарики горят.

Я все узлы распутаю.

Все беды – на куски!

Тебя любить – не буду я! –

До гробовой доски.

И лужи у обочины –

Зеленые, в цвету.

…мы институт окончили

На нашу на беду.

Подошёл нечаянно к переулку я.

Людочка Нечаева, милая моя!

Вот он угол булочной, вон твой дом стоит.

Пылью переулочной тротуар покрыт.

Помнится: от робости был мой шаг тяжёл.

Как по краю пропасти, я вдоль окон шёл.

Прятался в отчаянье вон за те кусты.

Людочка Нечаева… если б знала ты!

А ещё мне вспомнился вечер выпускной.

Вспомнился – наполнился давнею тоской.

Стол пестрел закусками, музыка вокруг.

Но с глазами грустными встретился я вдруг.

Что их опечалило? Неужели я?

Людочка Нечаева, милая моя?

Я хлебаю пустые щи…

Почему я хлебаю пустые щи?

Потому что нет в магазине мяса.

Почему я пишу о том, что нет в магазине мяса?

Потому что хочу быть смелым.

Почему я хочу быть смелым?

Потому что в наш век нельзя быть несмелым.

А, вообще-то, что в наш век можно?

Я задумываюсь. Вожу по тарелке ложкой.

А неплохо бы протащить эту смелую мыслишку в стихи.

И так талантливо её замаскировать,

Чтобы сам чёрт не смог подкопаться.

О, это великое искусство –

Писать ни о чём и, тем самым, протестовать против всего!

Я хитрый. Меня не обманешь: это хорошо, а это плохо.

Я обязательно спрошу:

Что хорошего в этом хорошем?

Что плохого в этом плохом?

И, конечно, не получу ответа.

Чем больше я думаю обо всем происходящем, тем больше и больше…

Сгорбившись, я сижу за низким кухонным столом.

Я хлебаю пустые щи.

Глаза он на портретах щурил.

Ну что мы знали? Ничего!

И в школе на немецком: «фюрер»

/«дер фюрер Сталин, унзер фюрер»/

Мы говорили про него.

Учительница нам кивала.

И тоже ничего не знала.

Мы строили социализм.

В бараках, тесных и клопиных,

Мы щи варили из крапивы,

Мы в верности ему клялись.

Вскрывали трупы лекаря.

Вставали в тундре лагеря.

И чавкала живая глина.

Ты плачешь, девочка Сталина?

И строчки прыгают в руках.

И стража мёрзнет во вратах.

Ещё бы вот я что сказал:

Лет через сто на сцене ставят

Трагедию «Иосиф Сталин»,

И он глядит, смятенный, в зал…

Воспоминание

Под известковым белым небом

Стояла очередь за хлебом.

Она глядела хмуро, зло.

А по асфальту снег несло.

А где-то составлялись сводки.

И съезд Какой-то проходил.

И человек, опухший с водки,

Всё цифры, цифры приводил.

Он смело обобщенья делал.

Твердил про наше торжество.

Но только очередь за хлебом

Не понимала ничего.

Она ругалась и хрипела.

Стонала. Стыла на ветру.

Лишь одного она хотела:

Почуять хлебный дух во рту.

На заседании одном

Пришлось мне высидеть недавно.

Всё шло так складно и забавно.

И снег метался за окном.

С глубокомысленным лицом

Следил я, как парторг Числяев

Проект решения читает,

Склонившись низко над листком.

Все были делом заняты:

Зевали, кашляли, потели.

Лениво бутерброды ели,

Ладонью прикрывая рты.

Они не ведали вины.

В ладоши хлопали упорно.

Курили в перерыв в уборной.

И разговор про баб вели.

…Но как взревел бы этот зал

И застучал ногами бурно,

Когда бы встал я и с трибуны

Им честно всё это сказал.

В тишине наступающей шаг солдаты печатают.

Я поэт начинающий, и меня не печатают.

До утра заливаются соловьи баламутные.

А стихи получаются очень длинные, мутные.

Но в прокуренной комнате – я, хоть слово, да выхожу.

Будет время – попомните! – я такое вам выложу!

Поседею от ярости. Плюну в ваши занудности.

Пусть стихи мои в старости не печатают в «Юности».

Утро

Теплоход «Ипполитов-Иванов»…

На пустынной корме, у борта,

Мы стоим в синеватом тумане,

А вокруг – рассвет и вода.

Засверкали на сопках сосны,

Словно факелы вспыхнули там.

Золотистую руку солнце

По воде протянуло нам.

А в заливе плещется рыба,

А с борта – только глянешь вниз:

Гладко так, что хоть с палубы прыгай,

Да коньки надевай и катись.

Скоро будет твоя остановка.

С шумом ахнет на гальку прилив.

И сбежишь ты по трапу неловко,

Второпях попрощаться забыв…

Ну что, скажите, гонит россиян?

Забиты поезда и самолёты.

К чему все переезды, перелёты?

Зачем я собираю чемодан?

Сижу, в лицо уткнувши кулаки…

Что происходит? Что же происходит?

Вот плачет мать. Сын из дому уходит.

Он поцелуй стирает со щеки.

О чём шофер вполголоса поёт?

Облизывает губы. От жары ли?

И грузовик – с хвостом прогорклой пыли –