Я снова пил… отрава была мутна, горька.

Официант лукаво глядел издалека.

От сомнений в час печальный тяжелеет голова.

Чем больнее, тем банальней, тем обычнее слова.

Снова ищешь в звуке, в слове выход чувству своему…

Сколько в каждой строчке крови, знать не нужно никому!

Мне приснился школьный друг, умерший давно.

Будто встретились мы вдруг около кино.

Он стоял возле дверей с девушкой одной.

С милой девушкой – с моей будущей женой.

И его победный взгляд радость излучал:

Опоздал ты /то-то, брат!/, то-то, опоздал!

Вот уже они в фойе медленно вошли.

Я не знал, что делать мне. И стоял вдали.

Нежно он склонялся к ней. И она к нему.

И-помочь-в-беде-моей-не-было-кому…

Гром громыхал не сильно в предчувствии грозы.

На похоронах сына не пролил я слезы.

Гром громыхал не шибко. Ползла, сгущалась мгла.

…врачебная ошибка допущена была.

Когда на край могилы поставили мы гроб,

Во мне хватило силы рукою стиснуть лоб.

Глядели виновато товарищи мои

На комья рыжеватой рассохшейся земли.

Синел расшитый чепчик. Белела простыня.

Лежал он – человечек, похожий на меня.

А тучи – всё огромней – ползли наискосок.

Ещё одно я помню: сухой земли комок.

Венки на холмик рыжий легли – закрыли сплошь.

Гром грохотал всё ближе. Потом закапал дождь.

Потом /я помню смутно/ заторопились все

К бетонной крытой будке, торчавшей у шоссе…

Диалог

– Ты злословишь, ты хохочешь,

Грубо шутишь надо мной.

Уязвить меня ты хочешь…

– Я люблю тебя, родной!

– А когда спокойно, чинно

Под руку иду с женой,

Как ты злобно смотришь в спину!

– Я люблю тебя, родной!

– Обо мне, скажи, не ты ли

Распустила слух дурной?

Все соседи рты раскрыли…

– Я люблю тебя, родной!

– Ведь узнают о скандале.

Муж тебя побьёт, хмельной.

Сын и тот – простит едва ли…

– Я люблю тебя, родной!

Тишина

К ночи дождь опять заладил.

Мрак и холод за окном.

Милая, присядем рядом.

Хорошо, что мы вдвоём.

Хорошо, что больше нечем

Похвалиться нам с тобой.

Хорошо, что в этот вечер

Крыша есть над головой.

Все здесь дышит светлой тайной,

Ожиданьем, тишиной –

В этой комнате случайной,

Незнакомой и родной.

Будут суды-пересуды.

Вспыхнут и утихнут вновь.

Выпьем, что ли, за любовь!

Или просто – от простуды.

Посветлело за окном.

Хлопья снега липнут к стеклам.

И твоим движеньем теплым

Обогрет весь этот дом.

Рифма

Сырое солнечное утро…

Всё хрупко – воздух и вода.

И рифмы лучше «перламутра»

Мне не придумать никогда.

Мне хочется восход воспеть.

Молчу. Про всё уже писалось.

И ничего мне не осталось,

Как сесть и на воду глядеть.

Вода туманна. Небо ясно.

И сквозь протяжный влажный шум

Приходит рифма наобум:

«прекрасно»…

Боже мой, прекрасно!

Первая любовь

Галя Коврова – юная партизанка, зверски замученная в фашистских застенках…

/Надпись на мемориальной доске/

На улице Гали Ковровой густые шумят тополя.

По улице Гали Ковровой проносится ветер, пыля.

В немодных поношенных ботах, в плаще, что с годами поблек,

Неспешно идет на работу усталый седой человек.

Звонок заливается в школе. Он давнюю боль ворошит.

Нелегкая выпала доля: на галиной улице жить.

Газеты твердят о бессмертье. И если бы впасть в забытьё…

Зачем же на каждом конверте – не адрес, а имя её?

Зачем все дома, как и прежде, окутаны легкой пыльцой?

За каждой табличкою брезжит её молодое лицо.

Мост

Мотоциклист – надменный, молодой,

С лицом багровым от тугого ветра,

По лужам шпарит… Меньше километра –

И ветхий мост над чёрною водой.

Неотвратимо к этому мосту

Навстречу мчится, грязью обдавая,

Машина грузовая, роковая…

Шофёр жует горбушку на ходу.

Птицы

Воскресенье. Праздник. Пыль. Толпа зевак.

Петька-безобразник зарулил в овраг.

В стороны – колёса. В кузове – дыра.

Бедная супруга волосы рвала.

А толпа гудела: что да почему?

Пять детей осталось у него в дому.

Прибежал с бутылкой закадычный друг.

А когда увидел, даже сплюнул вдруг.

И пустую бросил – вниз – в овраг – на дно.

На усах блестело красное вино.

Бригадмильцы стали разгонять толпу.

Бедную супругу увели в избу.

Кто перекрестился, кто махнул рукой…

А стрижи летали низко над землей.

До ночи в округе слышно было их.

Словно знали птицы: он навек затих.

Но не знали птицы, и никто не знал.

Почему с обрыва рухнул самосвал.

А товарищ верный плакал и икал.

Плакал и смеялся:

– Тоже мне, Икар!

Напрасно Иуда печальный

Свой взгляд погружает прощальный

В осинник, продутый насквозь,

В осинник, почти нереальный,

Туманный и мокрый от слёз.

Пустынно вокруг, одиноко.

Безлистых осин решето.

А звёзды высоко-высоко.

А люди далёко-далёко.

И Богу не внемлет никто.

Людьми, а не Богом проклятый,

Тяжелою думой объятый,

Он тихо вздыхает во мгле.

теперь-то он знает: всё свято,

Всё, кроме предательства, свято,

Был прав тот Безумец распятый:

Всё свято на грешной земле.

Не думай обо мне.

Не думай никогда.

Не мучайся во сне

От горя и стыда.

Забудь меня всерьез.

Навек меня забудь.

От радости до слез

Недолог был твой путь.

Всё кончено. И вновь

Уже не свяжешь нить.

И нужно за любовь

Отчаяньем платить.

Платить вдвойне, втройне.

Безумствуя. Кляня.

Так прокляни меня.

Возненавидь меня.

Не думай обо мне.

Молитва

Господи, есть женщина земная –

Глупая, неверная и злая,

И, конечно, недостойна рая…

Но как хороша полунагая!

В миг, когда шуршит, с плеча спадая…

Помню-помню это забытьё!

Как светло, легко она смеётся!

Как отважно страсти предаётся!

Как упруги груди у неё!

Может, с ней я слишком был небрежен.

Может, с ней я слишком был несдержан,

От любви и ревности помешан.