Я взглянул на свои руки. За эти три недели они стали смуглее, заметно уплотнились. Но общая худоба пока никуда не делась. К сожалению, с некоторых пор было не так то просто изолировать работу мышц от вспомогательной поддержки моего так называемого экзоскелета. Всегда на шаг предугадывая точку приложения усилия, он перенимал на себя более чем всю нагрузку, хотел я этого или нет. Но справедливости ради стоило заметить, что мозгу самому по себе, лишенному подстрекательных напутствий моего сознания, при любом раскладе выгоднее было нагрузки все же избегать, а если уж она и была неизбежна – справляться с ней самым эффективным способом, что только найдется. А в моем случае он был и по своему коэффициенту полезного действия он безмерно превосходил привычный, опорно-двигательный.

Мозг абсолютно не волновала моя внешность, и он явно не разделял моего варварского намерения разрушать и вводить организм в состояние физического стресса, дабы тот воспринял это как данность и предпринял попытку подрасти, чтобы впредь спокойнее переносить все тяжбы насильственного существования. И не какие-то там глупые скручивания для пресса или бесполезные сгибания рук с гантелями, а обширные и глобальные разрушения, насилие сразу над всем телом путем тех же приседаний с дичайшим весом.

Мышцы не растут сами по себе от повреждений. Они заживают, равно как и вся остальная поврежденная на теле ткань, как те же царапины на коже. Это относилось и к временной гипертрофии, что как выпуклая корка на ране – пока ее расчесываешь, время от времени она будет появляться вновь. Мышцы росли исключительно от гормональных сбоев, которые мозг, рехнувшись от ежедневной катастрофы, начнет спонсировать, бешено строча указы за указом на разрешение реноваций, срочную проектировку дополнительных пристроек и помещений для трудоустройства новых клеток мышц. Все силы и ресурсы на борьбу за выживание, именно так себе это представляет наш бедный мозг, что в обычном случае поскупится, особенно если речь идет всего лишь о заморочках косметического плана. Наш мозг бережлив и прагматичен, как старый холостяк, которого больше волнует не выскочивший прыщ, а стоимость гигиенического мыла.

Поэтому такое вот самобичевание обычно было единственным, что могло заставить его отреагировать всерьез. Но если раньше это помогало, то сейчас я попросту не успевал ничего поднять, толкнуть, сдвинуть, как у меня словно из рук малого ребенка заботливо отбирали все намерения и делали все за меня. Конечно, отчасти можно было этому противиться, но все происходило столь молниеносно, что уследить за этим, равно как и удержать глаза открытыми во время чиха, было практически нельзя.

Но я не терял надежды. Тем более что в последнее время, в скрытом за утесом водоеме, где я блаженствовал после каждой своей тренировки, глядя в его чистую, зеркальную гладь мне уже не хотелось плеваться от себя как раньше. Возможно, от всех этих экзекуций и мышцам что-то да перепадало. Возможно еще месяц, быть может, два и былая форма точно не заставит себя ждать.

Устало вздохнув, я поплелся к водоему. Если я не тренировался и не отлеживался в воде, то самозабвенно собирал грибы на поляне возле дома. Если меня не было на поляне, то меня можно было встретить на плантациях ежевики, где я лежал, щурясь от солнца, и лениво пережевывал летящие в рот ягоды. Если же меня не оказывалось и там, то, скорее всего, в этот день я громко слушал музыку у себя дома или крутил автомобильный генератор, попутно экспериментируя с блюдами из гречки, перловки и белых грибов.

А музыка, надо отдать должное, была прекрасной. Всю ее я знал со школьных лет. Она была самой силой. Напористой и нетерпеливой силой, что рвалась наружу, она пробуждала во мне дурь и изнурительную жажду к подвигам. Да, мне определенно было бы что обсудить с прежним владельцем этих кассет. Должно быть, он был душевным собеседником. Каждый раз, задумываясь об этом, мне становилось все тоскливей. Хоть мне и не было на что жаловаться, я был вполне счастливым, здесь я всегда с удовольствием находил чем себя занять, но по простому человеческому общению все же успел соскучиться. Я часто вспоминал своего друга. И даже своего вероломного и неразговорчивого соседа. Интересно все же, чем там все закончилось…

Мое сердце сжималось каждый раз, когда вспоминал своего оставленного кота. Что с ним? Жив ли он? Как с ним обращаются? Я не мог позволить себе это узнать, не рискнув при этом собственными мозгами. Обратно в общество соваться пока рано. На какой-то момент я вообще забывал причину, по которой я вынужден здесь жить. Это место стало настоящим домом. И оно уже не воспринималось как нечто временное, альтернативное.

Откровенно говоря, здесь было даже лучше, чем там. Здесь можно было позволить себе не слышать всякую чушь, куда бы ни подался, не участвовать, не быть свидетелем, не быть предметом восприятия, не быть подверженным внутри чьих-то извилин диким предрассудкам. Никакого шума, грязи, бессмысленной толкотни. Лес не требовал от меня соответствующего дресс-кода, никто не приписывал мне административный штраф за непотребный вид. Никто не сигналил, требуя уступить тропинку. Не приходилось ни с кем делить… делить. Во-от это слово здесь было точно неуместным. Оно было родственником слова «общий», а это уже в свою очередь подозрительно напоминало термин «общественность». А ее тут по умолчанию не могло быть. И, быть может, только поэтому, невзирая на все мои лишения, я чувствовал себя так, будто щедро вознагражден.

Хотя не так давно, возвращаясь с ягодной плантации, я чуть не наткнулся на людей. Что, впрочем, не удивительно, так как плантации все же должны быть чьей-то собственностью, тем более что я и раньше слышал про саамские племена, обитающие на этих землях. Светловолосые люди в странных красно-синих нарядах и такого же цвета тюбетейках. Таких я раньше видел только на фотографиях в интернете. Видимо, это был какой-то традиционный наряд. Мне они показались мирными и никуда не спешащими. Их было столь мало, что я вскоре выкинул эту историю из головы. Вряд ли на меня тут кто-нибудь наткнется. Но именно это в один из вечеров как раз таки и произошло.

Это было на закате, когда я зачарованно наблюдал за тем, как на сковороде плавится сахар, превращаясь в огненно-темную жижу до одури сладкую на вкус, в разбитое окно влетело нечто несуразное. Хлопая черными, как экваториальная ночь, кожистыми крыльями, по салону металась летучая мышь. Врезавшись в розовые занавески, она вцепилась в них и зависла. Мордашкой она напоминала заросшую мехом готическую свинью с непомерно огромными ушами. Подслеповатые глазки таращились куда-то в пустоту.

Я тогда осторожно протянул палец, чтобы погладить между ушей, но она истерично взмыла в воздух и снова принялась метаться по салону. Летала она рывками, тяжело отталкиваясь от воздуха, будто для нее это дело было непривычным.

А ведь это единственное млекопитающее, которому дано летать, размышлял я, глядя на выписываемые ей зигзаги. Впрочем, не единственное. Мои губы тронула ухмылка. Что-то у нас с этим кожаном было общее.

Да и если так подумать не только это. Во-первых, что ему, что мне был дарован крайне сложный в пользовании орган восприятия. Во-вторых, мы оба предпочитали тьму свету. И наконец, в-третьих, ведь именно эти существа однажды натолкнули какого-то сказочника на мысль о вампирах, что пили у людей кровь и тем самым черпали из них жизненную силу. Отличало меня от вампиров лишь то, что черпал ее я не только из людей и не столь поэтичным методом, как укус в шею.

В алиеноцептивном спектре я различал тончайшие пучки света, исходящие от пасти летучей мыши, настоящие лазеры, настолько те были интенсивны. Я догадался, что это ультразвук – ее основной инструмент для ориентации в пространстве. Звук эхом отражался от препятствия, что моментально улавливалось ее огромными ушами. Когда она снова начала порхать под потолком, я попробовал исказить ее неразличимый писк, и она тут же словно провалилась в воздушную яму.