Владимир Иванович в гвардию не поступил, а начал служить при тобольском губернаторе, известном впоследствии своей гуманной и просветительской деятельностью Викторе Антоновиче Арцымовиче229.
В 1856 году, при Александре II, Иван Александрович с семьей переехал в Нижний Новгород, где до конца жизни был предводителем дворянства и пользовался всеобщим уважением. Один раз он чуть снова не поплатился. Проездом через Нижний Новгород у него был, кажется, симбирский губернский предводитель дворянства. Восторженно разсказывая, как его обласкал на аудиенции Александр ІІ, гость сказал:
– Царь крепко жал мне руку, – на что Иван Александрович заметил:
– Да, Романовы крепко жмут.
Об этом было донесено, началась переписка, но всё кончилось благополучно.
Владимир Иванович получил в Нижнем Новгороде место судебного следователя, затем прокурора и председателя Харьковского суда, а оттуда переведен был, с тем же званием, в Самарский окружной суд, где, как я сказал, пробыл около восемнадцати лет. Не получив высшего образования, он восполнял свои познания серьезным чтением и любознательностью. Его председательское резюме производило сильное впечатление, в особенности на серый состав присяжных заседателей. Председательствуя по некоторым делам, в особенности по бытовым, например, по делам об убийствах забитыми женами их мужей, снохами свекров или свекровей, он художественно обнажал перед присяжными заседателями душу этих невольных преступников и, забывая роль председателя, вступал в беседы с подсудимыми, выясняя условия, под влиянием которых были совершены их преступления. Помню, как один раз судился бродяга, бежавший из Сибири. Владимир Иванович, словно забыв, что он председательствует, будучи большим знатоком Сибири, вступил с подсудимым в пререкания, доказывая последнему, что, если бы тот бежал по другой дороге, ему удобнее было бы выбраться из Сибири. Подсудимый, тоже забыв свою роль, оспаривал, доказывая, что его путь был самый правильный. И, наконец, уступив Владимиру Ивановичу, сказал:
– Ваше превосходительство, мне еще много придется бегать в жизни, я воспользуюсь вашими указаниями.
Анненков был ходячей историей царствования Павла I, Александра I и Николая I, которого знал как по рассказам декабристов, с которыми в Сибири был знаком, так и лично. В его кабинете лежал громадных размеров альбом с портретами и автографами почти всех декабристов230, а на стене висели кандалы, снятые с его отца по отбытии тем каторжных работ.
С Владимиром Ивановичем мы были очень дружны, и не было дня, когда бы его мощная фигура не появлялась в нашей квартире. В особенности любил он бывать на наших вечерах – «ассамблеях». Наш дом в Самаре был чуть ли не единственным открытым домом, где запросто бывали люди всевозможных направлений. Город был тогда еще местом ссылки для политических. В Самаре часто задерживались политические ссыльные, возвращавшиеся из Сибири по отбытии ими наказания; задерживались они на предмет проверки их благонадежности. В Самаре же стал выходить единственный в провинции социал-демократический орган «Самарский вестник»231, под редакторством А. К. Клафтона232, кристаллически честного человека и публициста. Всю жизнь он боролся за свободу, был в ссылке и в конце концов, к великому огорчению всех знавших его, был в 1920 году расстрелян в Омске как «контрреволюционер». В его «Вестнике» также участвовали известный экономист социал-демократ П. П. Маслов233, покойный Циммерман (Гвоздев)234 и другие. Выходила еще вторая газета235, с социал-революционным оттенком, в которой сотрудничали Дробышевский236, Ешин, Чешихин, Чириков, Ашешов, Горький, Скиталец237 и местный общественный деятель А. А. Смирнов, написавший несколько очерков (о Горьком, Чехове и Леониде Андрееве) под псевдонимом Треплев238Все они часто бывали у нас. Бывал и П. П. Румянцев, впоследствии редактор журнала «Вестник жизни» в Петербурге239, бывали Елизаров и Шлихтер, впоследствии народные комиссары советского правительства240Владимир Ильич Ульянов (Ленин) бывал у нас в конце девяностых годов241, когда мать его, вдова с детьми242, переехала из Симбирска в Самару. Он был помощником присяжного поверенного, ныне покойного известного земского деятеля, человека кристаллической чистоты, Андрея Николаевича Хардина243Ленин, тогда совсем еще юный, не вмешивался в разговоры; человек замкнутый, он любил прислушиваться к спорам. Объединяющим центром на этих вечерах был сначала Владимир Иванович Анненков, а затем, гораздо позднее, Николай Георгиевич Гарин-Михайловский, автор трилогии «Детство Темы», «Гимназисты» и «Студенты»244.
О личности Николая Георгиевича не берусь писать, его характеристику дали такие художники слова, как Куприн, Станюкович245 и другие. Всё было в нем обаятельно: внешняя красота гармонировала с внутренней. Большой любитель природы и детей, он художественно описывал и природу, и детскую душу. Во всем у Михайловского был широкий размах, и как метеор пролетел он над землей. Не любить его нельзя было. Талантливый инженер-изыскатель, он работал также вместе с незаурядным московским миллионером, меценатом литературы и искусства, строителем железных дорог Саввой Ивановичем Мамонтовым246, который очень любил его. Зарабатывал Михайловский чуть ли не сотни тысяч, но легко их тратил; давал литераторам, политическим деятелям на издание газет, журналов, устройство театров247Всю жизнь он проводил или на пароходах, или на железной дороге, и оттуда посылал телеграммы в тысячу и больше слов в редакции журналов «Мир божий»248, «Русское богатство»249, внося исправления в свои статьи. Он был большой фантазер, в особенности в сельском хозяйстве. Его имение Гундуровка в Самарской губернии поглощало все его доходы. Он влезал в долги и был каждый год уверен, что урожай обогатит не только соседних крестьян, но чуть ли не всю Россию. Откапывал гениальных, по его мнению, управляющих, лесоводов, выписывал из-за границы разные семена и вообще хотел вести сельское хозяйство на новых, западноевропейских началах. Засеял сорок десятин маком, любовался, как он цветет, но собрать не умел.
Всю свою землю Михайловский засеивал чечевицей и экспортировал ее в Кенигсберг (ныне Калининград – прим. ред.), но ни он сам, ни его «гениальные» сотрудники не были практическими деятелями, а посредники, транспортировавшие его чечевицу, дававшие ему деньги под большие проценты взаймы, пользовались его ошибками, эксплуатировали его, и в конце концов имение Михайловского было продано с молотка.
Всем этим Николай Георгиевич не огорчался. Он умел подчинять себе самых черствых ростовщиков. Приходил, бывало, к нему кредитор с мыслью чуть ли не задушить его, но стоило Николаю Георгиевичу заговорить, начать рисовать дальнейшие свои планы, и суровый кредитор смягчался и уходил, умиленный этой беседой. Михайловский так сильно верил в свои фантастические планы, так художественно рисовал их, что самые умные дельцы, большие практики, начинали ему верить. Человек кипучего темперамента, он заставлял кипеть и всё вокруг себя.
