— Давно я не видел, чтоб наш Высокий лорд так Тьму источал. Видимо, лорд магистр рассердил его не на шутку. С другой стороны, значит, сила к нему возвращается. А уж мастерство у него всегда было тончайшее. Ювелирное.
И при этом взглянул на Горана с вызовом. Вроде без слов сказал: «У тебя-то силы навалом, а мастерства кот наплакал».
Горан вдруг ощутил тоску, такую горькую, чёрную и густую, захлебнуться можно. Даже непонятно было: его это тоска или чужая. Нашёл большой поднос, нагрузил его едой, подумав, прихватил бутылку, в которой плескалось ещё порядочно вина, добавил два кубка, что попались под руку. Пока поднимался в спальню к Ольгерду, успел обидеться, рассердиться и досыта напиться тёмной тоской. Дверь открыл бедром, втиснулся боком. Темнота в комнате была такая, что её можно было резать ножом. Сфера отбрасывала блеклое сияние, как луна сквозь тучи. Горан пристроил поднос на резном столике, присел на край кровати, всерьёз ожидая Лезвия Тьмы поперёк горла. Но Ольгерд лежал неподвижно, раскинувшись на кровати, полностью одетый, в сапогах и подпоясанный мечом. Он глядел в потолок широко открытыми, немигающими глазами, и это было всего страшнее.
Горан не выдержал первым:
— Оль, не молчи. Скажи что-нибудь. Или ударь, если хочешь. Смотри, вот я еды тебе принёс. Вина.
Длилось молчание, долгое, как зимняя ночь. Наконец, раздалось тихое и какое-то бесцветное:
— Ты ведь не передумаешь, да? Уйдёшь.
Горан решился, протянул руку, осторожно повернул лицо Ольгерда к себе. Заглянул в погасшие глаза.
— Скажи мне, Оль, ты, может быть, передумал воевать? Я пойму. Война по-любому может пойти. Может так статься, что все мы под ондовичскими стрелами поляжем. А тебе и здесь хорошо, у тебя дом такой богатый, слуги, серебра навалом. Яхта, розы в саду. Если так, если такой твой выбор, то я останусь. Только тогда не надо про войну говорить, не надо душу людям бередить.
Ольгерд резко стряхнул руку Горана, отвернулся к стене. После долгой паузы ответил:
— Нет, я не смогу. Я должен отомстить. За себя, за тебя, за Рондану. Предательство никогда не должно оставаться безнаказанным, понимаешь? Никогда!
— Тогда ты понимаешь, что я должен ехать? Без тёмных нам войны не выиграть, а тёмные никогда нам не поверят, пока мы первыми не рискнём головой. Пока не докажем, что нет нам обратного пути и возврата к старому тоже нет.
Ничего не ответил Ольгерд. Только пела за окном ночная птица, и легкий морской ветерок шуршал крупными глянцевыми листьями диковинных деревьев. Но мрак рассеялся и превратился в простую темноту тёплой южной ночи, звёздной и лунной. И тогда Горан почувствовал, что его тёмный не гневается больше, а просто грустит. Скинул сапоги и пояс, забрался на кровать. Осторожно стянул сапоги и с Ольгерда. Тот не противился, но и не помогал. Расстегнул украшенный золотой вязью пояс, Ольгерд слегка выгнулся. Стал аккуратно расстегивать крючки камзола, не выдержал, наклонился и поцеловал круглую впадинку между ключицами. Прохладные пальцы коснулись виска, причесали прядь волос. Ольгерд смотрел на него, смотрел внимательно и грустно. Наконец, сказал:
— Я всё понимаю. Если хочешь знать, я и сам пришёл к такому же выводу, причём довольно давно. Но я и мысли не допускал, что ты пойдешь в Рондану один. Без меня. И мне до одури не хочется тебя отпускать.
— Не спеши меня хоронить. Мы ещё с тобой…
Договорить не успел, Ольгерд вдруг подскочил, порывисто обнял его, сжал сильно, до боли. Проговорил:
— Не пущу! Никуда не пущу, пока ты не научишься открывать портал. Две-три недели ничего не решат.
— Радость моя тёмная, — Горан ласково погладил его плечи, — ведь чтобы открыть портал нужны двое. Толку, что я один во всём Авендаре буду этой магией владеть? Ведь второго не сыщется.
— Ты не можешь знать этого наверняка. Элиана владеет этой магией, а вдруг ей удастся избавиться от браслетов?
Ольгерд заглянул ему в лицо снизу вверх, и Горан увидел в тёмных глазах что-то похожее на мольбу.
— Уступи мне в этом, мой свет. Прошу тебя.
— Конечно, Оль, — сразу ответил Горан. — Всё что хочешь.
Блеснула хитрая улыбка и прозвучала в тихих словах, сказанных с придыханием:
— Ты знаешь, чего я хочу, о мой светлый господин…
Все было, как мечталось, как виделось в стыдных снах. Он стягивал лишнюю одежду и целовал, пробовал на вкус, прикусывал каждую пядь белоснежной кожи, плоский живот, выступающие косточки на бёдрах. Колебался лишь мгновение, прежде чем пройтись языком по напряженной плоти, коснуться влажным поцелуем гладкой головки. Раньше ему не доводилось дарить такой ласки, а оказалось, что нет в этом ничего зазорного, а есть чистая радость — дарить радость другому. Но Ольгерд оттолкнул его с быстрым: «Нет, мой свет, не так, по-другому хочу». И Горан навалился на него всем телом, коленями раздвигая бёдра, закрывая рот жарким поцелуем. Горел он заживо и летал в облаках, а какая-то часть его сознания всё ещё не верила в происходящее. Не может быть такого, не может быть такой белой кожи на тёмных шёлковых простынях, белых волос, разметавшихся по подушке, никто не может стонать так тихо и протяжно, выгибаться так призывно, ласкать и сжимать в горячей пульсирующей глубине так, как ни рукой, ни губами не приласкаешь…
Лежали крепко обнявшись, переплетясь руками-ногами. А когда чуть утихло всполошившееся сердце, Горан спросил:
— Где в Авендаре есть круг? Кроме Дома Тьмы. Его-то точно охраняют.
— В винном погребе моего особняка. Но погреб наверняка разграблен, круг может оказаться недоступным.
— То есть, если портал доставит меня в этот круг, у меня вместо головы может оказаться бочка, а вместо елды — бутылка?
— О, этого мы не можем допустить! Ладно ещё голова, но иное!..
— Змея ты моя тёмная. И как меня угораздило связаться с таким похабником?
Ольгерд тихо засмеялся, потёрся о плечо колючей щекой. Пояснил:
— Если портал не прочтёт каждую руну на круге, он не сможет открыться. Так что твои опасения напрасны, все твои восхитительные части останутся при тебе. А также голова. Был ещё один круг, в княжеском дворце, но он тоже будет охраняться. Можно открыть портал в часовню Творца в Бране, это в пятнадцати лигах от Авендара, ниже по течению Вестемеи. Это самый надёжный вариант. Но сначала нужно научиться! Ты обещал!
Когда знаешь, что разлука близка, каждый день играет особыми красками. Особенно звонким кажется смех дочери, которой подарили рыжего текинского мерина, настоящего коня, а не пони какого-нибудь. Особенно нежно распускается цветок рассвета над перламутровой морской гладью. Особенно страстно изгибается на тёмных простынях белоснежное тело.
— Как ты можешь быть таким белокожим? Вон даже Оана уже золотистая такая ходит, точно ондовичка, и веснушки на носу проявились. А ведь прячется от солнца.
— Не знаю. Это у нас в роду. Мне такое свойство, кстати, никогда не нравилось.
— Это точно. Чистая нежить. Но зато самая красивая. Моя.
Особенно волнующе звучит тихий смех, и как никогда сводит с ума сказанное губы в губы:
— Твоя…
Его темный и вправду перестал ездить верхом, да они практически и не выходили из дома. Когда к Оане приходил учитель танцев, Ольгерд непременно вставал с ней в пару, и вся выдержка Горана уходила на то, чтобы не глядеть на танцующих открыв рот: так грациозно двигался его любовник, так легко, будто не касаясь блестящего паркета, порхала в его руках девочка. Каждый день Ольгерд играл с Оаной на лютне, и всякий раз Горан поражался его таланту. За ужином собирались все вместе: Ольгерд и Горан, Оана и Фродушка, Оньша и Сигвалд, причём эти двое садились за стол вместе со всеми на правах друзей семьи. Завтракали Горан с Ольгердом на балконе, выходящем на море, откуда открывался великолепный вид на рассвет. Прислуживал им Оньша, и это было хорошо, потому что не хотелось Горану, чтобы кто-то ещё видел его тёмного таким разнеженным и заласканным, с волосами, небрежно связанными в хвост, в широком шёлковом халате, оставляющем открытыми шею и грудь, запястья и щиколотки. Днём они практиковались в магии, перебирали бесконечные запасы артефактов, лечебных снадобий и крупных камней без изъяна, годных к запечатлению. А ночи отдавались любви. Неторопливой, искусной и изысканной, с розовыми лепестками, страусовыми перьями и сладостями. Жёсткой, похожей на драку, с разбитыми вазами и оборванными портьерами, с синяками, ссадинами и засосами, больше похожими на укусы. Бережной и пронзительно ласковой, с глупыми нежностями, в последнее мгновение сорвавшимися с губ, с признаниями, за которые потом становилось так стыдно, что оставалось лишь прятать пылающее лицо в изгибе его шеи или в прядях душистых волос.
