Высокий Ольгерд говорил много странного и простого, бесполезного и удивительного. Горан слушал его, как, верно, пёс слушает хозяина, реагируя на звук знакомого голоса, на интонацию и мелкие знаки, понятные лишь тому, кто слушает не умом, а сердцем: чуть слышный вздох, секундная пауза, неверное движение пальцев. Ольгерд мог бы пересказывать «Светоч», Горан слушал бы его с тем же вниманием.
— Отец бил меня стеком. Это удивительно больно. Даже сейчас, после всех прелестей Дамианова гостеприимства, помню эти липкие, жалящие удары как нечто эксклюзивно мучительное. Он был великим магом и очень маленьким человеком, озабоченным лишь одной навязчивой идеей: отчего он не стал Лордом Тьмы. Почему магистр нашего ордена непременно выходит из рода Шессарх? Эта его досада искала выхода, искала и не находила. Мой старший брат представлял собой воплощение тёмного рыцарства: косая сажень в плечах, огненный взор, тупая вера в силу рук, в прочность доспехов и в способность венетского вина превращать врагов в заклятых собутыльников… Сестра была и, надеюсь, остаётся по сей день компетентной и страстной ведьмой, и если бы отец посмел поднять на неё руку, мать порвала бы его на амулеты от бесплодия. Знаете, такие пестрые ленточки… Оставался только один способ выпустить пар. А я… Я не мог быть другим. Я лучше всех играл на лютне и писал стихи о вечной любви. А ещё я был маленькой изворотливой гадиной, с неуёмной фантазией и с языком подобным жалу скорпиона: убить не убьёт, но надоест до смерти. И оттого отец бил меня стеком. Оставались воспалённые полосы, красно-синие, в палец толщиной. Тогда я начал эти бесплодные попытки врачевать себя. О, я знал, что это невозможно, но слишком больно было, слишком стыдно просить о помощи. В результате я стал хорошим врачевателем, хоть так и не нашёл способа помочь себе самому… А он бы мне очень пригодился.
Подрагивали, запутавшись в волосах, тонкие пальцы. Горан спросил:
— Твой отец жив?
— Нет. Он погиб в бою с демонами Бездны. Спас целую деревню на юге Воргрена…
— Хорошо, что спас, но жаль, что погиб, — проговорил Горан, блаженно щурясь на неяркий огонь свечи. — Я бы ему припомнил былую славу. Я б этот стек знаешь куда ему засунул?
Тихий смех, ласковое прикосновение к виску. Сказанное будто про себя:
— А ты, пожалуй, смог бы. Тогда, за сто лет до твоего рождения, я мечтал о таком защитнике.
Иногда его рассказы касались самого больного, и тогда звучало в них горькое удивление. Казалось, темный до сих пор не мог понять, как это все могло случиться с ним?
— Сначала я не слишком страдал. Я верил, что меня спасут. Кто-нибудь сильный и смелый придет за мной, не может не прийти. Элиана, или мой Темный Лорд, или даже… Поэтому и держался. Хотелось взглянуть спасителю в глаза и сказать: «Смотрите, как я верен, как перенёс все пытки и никого не выдал». Казалось мне, пока молчу, я достоин спасения. Хотя, честно говоря, я не обладал нужной им информацией. Золото я действительно истратил, что никак не укладывалось в их светлых мозгах. Куда Темный Лорд открыл портал, я точно не знал. На этот счёт у меня были соображения, но я решил оставить их при себе. Когда я понял, что никто за мной не придёт, я решил умереть. Разбил себе голову о камни — меня начали приковывать ошейником к стене. Отказался от пищи и воды — меня поили и кормили насильно. А потом и желание умереть тоже ушло. Остались инстинкты, как у животного: хочешь пить — пьёшь, голоден — ешь. Если знаешь, что нужно сделать, чтобы избежать боли — делаешь. Исчезла гордость, а вместе с ней пропал и стыд. Я стал зверем, тупым, трусливым и слабым. И мне кажется, что остался таковым по сей день. Только сейчас я отчего-то это понимаю…
«Меня, — Горан молча кусал губы, — он ждал меня. Пусть он никогда не сознается в таком, но ждал он именно меня. Так кто же из нас тупой и трусливый пёс?..»
Но иногда в рассказах Ольгерда проскакивали и весьма здравые мысли. Однажды он задумчиво наблюдал за Оньшей, с кислой миной пересчитывавшим медяки, и вдруг выдал:
— Господа, мы в стесненных обстоятельствах? Я мог бы предложить тысячу золотом, если вас это заинтересует…
Горан ушам своим не поверил:
— Тебя же пытали про золото! И ты такие муки принял, а золота не отдал?
Ольгерд ответил знакомой усмешкой:
— Милый Горан, разве их удовлетворила бы какая-то жалкая тысяча рондов? Они искали несметные сокровища Алвейрнов! Горы золота и бриллиантов, россыпи изумрудов и мешки сапфиров.
— И отчего же не нашли? — поинтересовался Горан, немного уязвлённый.
— Потратил, виноват, — снова усмехнулся Ольгерд.
— Да ну! Горы золота и бриллиантов потратил? На что же?
— На балы и маскарады, — небрежно бросил тёмный. И после паузы добавил:
— Шучу. Проиграл на скачках.
Горан пожал плечами:
— Дело твоё, тёмный.
В ответ прозвучал негромкий голос, грустный и немного растерянный:
— Я потратил все наличные на продовольствие, Горан. Продал лошадей, картины, драгоценности, некоторые артефакты. Взял в аренду склады, скупал все зерно, которое мог найти, а также оливковое масло, солонину, копчёности, даже сам не знаю, что ещё. Все, что можно хранить. Очень боялся, что будет голод, а вместе с ним и бунт. Не того боялся, как выяснилось.
Горан вспомнил забитые зерном амбары, сытый разгул освобождённой от тёмного гнета Ронданы. Вот чьим золотом были оплачены праздники и пиры.
— Ольгерд, — сглотнул он вставший в горле комок. — Я хотел тебе сказать…
— Простите, господа, я не понимаю, — поспешно перебил его тёмный. — Нужна тысяча или нет?
За золотом Горан с Оньшей пошли в тот же день. Тайник был устроен на самом видном месте: на рыночной площади, где у фонтана зеленел от сырости барельеф льва с кудрявой гривой. Оньша наклонился, будто подтягивая сапог, Горан прикрыл его от чужих глаз, расправив полы плаща. Львиный нос следовало повернуть трижды против солнца, отчего в львиной пасти открывалась небольшая ниша. Из неё Оньша извлёк приятно тяжелую кожаную суму, да так ловко, что никто и глянуть не успел. В обнищавшей Рондане золота почти не осталось. За одну золотую монету в десять рондов давали овечку, штуку шерстяного сукна, три мешка овса, кубышку квашеной капусты и двадцать локтей пеньковой веревки. За один день они стали состоятельными людьми.
Оньша накупил пирогов, моченых яблок, прихватил свиной окорок, связку колбас, сварил каши с телячьими щёчками, не забыл и о печени для Ольгерда. Но тот от угощения решительно отказался, без удовольствия пожевал пирога и, завернувшись в Горанов плащ, устроился на полу у печи. В жарко натопленной горнице его била дрожь. Горан сел рядом, слегка коснулся плеча тёмного, готовый к отпору, к страху или дрожи отвращения, но Ольгерд со вздохом потерся щекой о его руку с бездумной лаской собаки или ребёнка. И оттого Горан решился спросить то, о чем думал давно. Шесть лет, если честно.
— Как твой Ингемар? Не знаешь, что с ним сталось?
— Надеюсь, что ничего, — слегка пожал плечами Ольгерд. — Я отправил его домой в Рослаген сразу после нашей дуэли. Он мне мешал.
— Мешал? — переспросил Горан.
— Отвлекал меня от дел. К тому же давал моим врагам возможность на меня воздействовать. Ведь кто-то же сказал ему, будто ты распускаешь слухи о его, ну, скажем так, половой невоздержанности.
— Ольгерд, я никогда и не думал о подобном… — начал Горан, но темный перебил его быстрым:
— Разумеется! Какое тебе было дело до него? Кто-то стравил нас намеренно. Думаю, им была более выгодна твоя гибель. Как же, тёмные убивают героев Ронданы. Но и мою смерть можно было бы использовать. Как минимум на одного сильного тёмного меньше.
Помолчали. Потрескивали в печи дрова, Оньша с Фродушкой перебирали за столом просо, о чем-то шушукаясь и тихо пересмеиваясь, а Горан с Ольгердом сидели очень близко, соприкасаясь плечами, и от этого тёплого и дружеского соприкосновения происходило что-то, отчего Горан знал: следующего вопроса не задаст. О том поцелуе не спросит, ни за что.
