— Но ты ведь понимаешь, насколько это может быть опасно?

Она лишь слегка пожала плечами.

— Какая тебе, в сущности, разница? Да и вообще, какое это может иметь значение? Все и так летит к Хаосу. То ли я плохой дипломат, то ли твоя упертая подружка из прошлого и правда редкостная сука. — Она замолчала, а когда заговорила вновь, голос был жалобным и дрожащим. — Асаи, я понимаю, что плевать ты хотел и на этот мир, и на меня с моими просьбами, но все же умоляю тебя: поговори с Сайлим! Меня она даже близко к себе не допускает, а у тебя с тьерто вроде как соглашение, значит, это и в твоих интересах.

— Умоляешь? — Я еще раз ухмыльнулся, как можно злораднее. — А на колени упадешь? Ноги мне поцелуями покроешь?

Ее лицо полыхнуло такой ненавистью, что меня коснулся жар, исходящей от ее кожи. Но она тут же овладела собой — лишь на подлокотнике тахты осталось прожженное ее пальцами пятно.

— Для тебя это так важно — увидеть мое унижение?

— Нет, — я поднялся. — Просто проверял, насколько далеко ты готова зайти. Я подумаю над твоей просьбой. Праздничная ночь будет долгой, зажги побольше света, огненная дева, ведь ты так боишься одиночества во тьме.

Не дожидаясь ответа, я вышел из покоев.

Оказавшись по ту сторону дверей, тут же окунулся в тягуче-неторопливый праздник. Было уже глубоко за полночь, и во всех встречных глазах — и гельмы, и людей — колыхался дурман или алкоголь, приправленный сладострастием. Даже простые слуги пребывали в блаженно-отсутствующем состоянии.

Первой моей мыслью было отыскать Веспу и утащить ее в безопасное и надежное место. С трудом удалось погасить врожденные инстинкты Тса. Непонятно, как среагирует на это девочка, да и кто я ей, чтобы запрещать что-либо. В конце концов, может, действительно сын Сайлим за ней присмотрит: ему вроде как не хочется ссориться с нами — тянется, как плющ, то ко мне, то к Таат. Либо тайн запредельных алчет, либо просто от скуки бесится.

Я решил все же выполнить просьбу миин’ах и поговорить с правительницей, не особо, впрочем, рассчитывая на успех. Наверно, мне просто нужен был повод, чтобы еще раз увидеть ее и увериться в том, что от пламени, когда-то сжигавшего изнутри мою грудь, остались только зола и сажа.

Мне не пришлось сильно напрягаться, чтобы отыскать ее. Чутье ли вело меня, память ли — в самый темный и благоуханный закуток. Сайлим, как видно, до сих пор обожала цветы и звездное небо. Силуэтов было несколько, уж больше двух — точно. Она, естественно, предощутила мое появление, и лишние-посторонние тут же растворились в ночном сумраке. Я даже не успел определить, гельма ли это были или люди, мужчины или женщины. Только пьяные вожделением и разочарованные взгляды успел отстраненно отметить.

Она была диво как хороша. Вечная блудливая девочка с крылом пепельной дымки, размазанной по оголенным влажным плечам. Я ощутил, как стянулись во мне в единый клубок ярость, нежность, презрение и желание.

— Ты пришел ко мне, Асаи? — Сайлим не говорила, она текла тембром и интонацией, сладкой, как дикий мед, и жаркой, как тропическое солнце.

Я, оказывается, успел забыть, как она умеет звучать и как смотреть.

— Я так ждала тебя. Я думала, ты сдашься раньше, — улыбка паутиной окутала ее губы и застыла радужной пленкой в сиреневых глазах.

Я не мог противиться этому зову. На непослушных, одеревеневших ногах сделал пару шагов вперед и коснулся пальцами мерцающей кожи щеки. И — как молнией, как ударом плетью по глазам возникло в памяти это же лицо. Палата закона и собрание шести высших Домов в Рахте, столице тьерто на Сель, она подле отца, а я в центре. Мою спину рвет черно-алой болью, а на теле проявляется печать агру, она же даже не отводит взгляд в стыдливом раскаяньи: смотрит с жадным любопытством. Блестят глаза, блестит кожа и приоткрытые влажные губы…

Я отшатнулся: наваждение смыло волной ненависти и тоски.

— Я пришел не к тебе — мне нужна печать. Поигралась, и будет. Твое ненасытное стремление одержать верх любой ценой вряд ли стоит гибели всех остальных.

— Что ты знаешь о моих стремлениях, о моей страсти, о моей любви? — Она перестала заманивать и теперь говорила с прохладной горделивостью.

— Только то, что любовь — явно неизвестное тебе понятие. А все остальное — мишура, кружева вокруг пустоты. Ты — черная дыра, принцесса Гельмы, достойная правительница своего народа. Но если тебе действительно нужны мои мольбы и извинения, я готов принести их. В конце концов, от моей гордости осталась лишь горстка пепла, и произошло это задолго до сегодняшней ночи.

Легкой шуршащей тенью она скользнула мне под ноги и, обхватив колени, уткнулась в них головой, пахнущей душной тропической ночью. Подняла взгляд и уперлась в мое лицо бездонными сиреневыми глазищами.

— Я знаю, я очень виновата перед тобой. Поверь, не было и дня, чтобы я не вспоминала об этом. Это мне нужно просить, нет, вымаливать у тебя прощение! — Теперь она искрилась страданием и раскаяньем, таким натуральным, таким правдоподобным. И все же я чувствовал наигранность, фальшивую нотку в идеально ровной симфонии, аляповатый мазок на совершенной картине. — Я не отпущу тебя, ты останешься подле, моим принцем. Так ведь должно быть, так было обещано тобой много-много лет назад…

У меня не находилось нужных слов, и, чтобы перестать тонуть в дурмане и хоть как-то соображать, я разорвал зрительный контакт и опустил взгляд ниже: в глубоком разрезе алого платья сверкало золотое ожерелье с огромным бордовым камнем в сердцевине. Я прекрасно знал это украшение — когда-то оно принадлежало моей семье. Золото на Сель встречалось гораздо реже, чем на Земле, и стоило баснословных денег. А камень назывался «кровью гару» — птиц, считавшихся в моем Доме священными. Когда-то я подарил его своей возлюбленной. Теперь же, как издевка, оно сверкало на груди предательницы, чье тело еще десять минут назад покрывали поцелуями мужчины — временные, чужие.

Осознав, куда я смотрю, она изогнулась, прижавшись ко мне, что неожиданно вызвало не желание или нежность, но отвращение.

— Видишь, я до сих пор ношу твой подарок… Это мой талисман, самый заветный. Это ли не лучший знак того, как много ты для меня значишь?

И тут меня накрыло просто бешеной яростью. Одним движением я разорвал ожерелье и засунул себе за пазуху. Видимо, выглядел я настолько страшно, что она отшатнулась, испуганно прикрыв рот рукой.

— Это не принадлежит тебе! Ты утратила право носить его, как и право говорить со мной о прощении, любви и памяти. Может, хватит этого театра?

Она быстро оправилась и поднялась на ноги. Отряхнула невидимые пылинки с платья. Когда вновь посмотрела на меня, ничего, кроме холодной ненависти, не выражал ее взгляд.

— Не хочешь быть принцем — будешь рабом. Девочкам твоим скоро надоест, и они сбегут, а на твоем запястье браслета посланника я что-то не вижу. Ты застрял здесь, милый. И рано или поздно, когда останешься один, снова придешь ко мне, вернее, приползешь на брюхе.

— Пока что ты лебезишь передо мной на брюхе. Это достаточно забавно, но, право, я насмотрелся.

Кажется, мне все же удалось серьезно задеть ее. Сайлим сжала руку, да так, что из-под острых ноготков показалась кровь. Повинуясь ее воле, или как отражение ее эмоций со всех сторон начала сгущаться тьма. Не безликая, но оформленная, рельефная и пугающая.

Нужно было уходить — попытку разговора можно было считать успешно провалившейся. Я развернулся и побрел сквозь рожденные ею кошмары. Иллюзии были очень реалистичными, но мне они доставляли неудобств гораздо меньше, чем то, что бурлило внутри и просило, нет, требовало выхода. Какого угодно, пусть самого безумного.

Во мгле, окруженный сотнями пугающих образов, я не знал, куда двигаться, и то и дело натыкался на деревья и стены. Длилось это бесконечно. Когда, наконец, действие наваждения начало спадать, тени — бледнеть, а реальность — проявляться все четче, небо уже было объято рассветным пламенем.